Последние капли вина

Да, его ладонь раскрылась, и с неба, заполненного до той поры большими белыми звездами, повалил снег. Холодный, как дыхание Артемиды, жалящий, как ее стрелы, он падал всю ночь и продолжал идти, когда наступил день. Горные вершины просвечивали за снежными вихрями - как будто мир был высечен из белого мрамора с черными прожилками. Внизу под нами белели тонкие шатры, и многие из осаждающих, кто не имел укрытия, сгрудились вокруг дымных сырых костров, хлопая себя по телу, топая ногами, чтобы не замерзнуть, заматывая голодных лошадей в одеяла, которые не помешали бы им самим. Войско нищих, с завистью косящихся на наше богатство. Мы кричали им сверху, приглашали заглянуть в гости - а мы уж позаботимся, чтобы им стало жарко.

Снег шел весь день; но к полудню они уже были сыты по горло. Первыми удрали "Тридцать", которые успели привыкнуть к удобной жизни. Потом всадники решили сжалиться над своими дрожавшими лошадьми; потом удалились строем гоплиты; и тогда, вытянувшись цепочкой под нами, словно пиршественный стол, накрытый небожителями, остался длинный неуклюжий обоз, вязнущий в снегу. Мы распахнули ворота. Выкрикивая пеан, словно мужи, на стороне которых бьются боги, мы понеслись в атаку с горы.

В тот день мы оставили снег красным и привезли в Филу столько пищи, дров и одеял, что могли теперь целый год держаться как цари.

На какое-то время нас отрезало снегом. Потом начали приходить добровольцы. В большинстве это были изгнанники, объявленные вне закона: демократы, либо благородные люди, чья честь оказалась слишком щепетильной на вкус правительства, либо же простые люди, чьи хутора понравились кому-то из "Тридцати". Но несколько человек пришли из осаждавшего нас войска; еще до начала снегопада они решили, что вверху на горе лучше. Пришел и их прорицатель, горячий немногословный муж: Аполлон предупредил его - через вид дыма во время жертвоприношения, - что не следует служить людям, которые ненавистны богам.

Теперь нас было уже сто; потом стало двести, потом триста. Вся Аттика, и Мегара, и Беотия прослышали о мужах Филы. Нас стало семьсот. Когда плохая погода загоняла нас под крышу, едва хватало места всем лечь.

"Тридцать" установили на перевале стражу, чтобы не подпускать нас к поместьям и хуторам, но у нас были свои тропы через горы. Никогда мы не ощущали недостатка припасов. Кое-что нам давали из добрых чувств, кое-что мы забирали в силу необходимости. Лучшей нашей забавой стало совершать налеты на собственные усадьбы. У десятков из нас тираны отобрали землю - и хозяйничали на ней совсем неплохо, как я увидел, когда мы совершили набег на наше поместье. Никогда не видел его таким процветающим и богатым с самого детства.

Когда дело наше уже близилось к концу, я нашел раба, спрятавшегося в закроме для зерна.

– Ну-ка выбирайся, - сказал я, - и расскажи мне, кто хозяйничает на этой усадьбе. А после можешь удирать на волю, мне все равно. Но если соврешь… - Я показал ему кинжал.

– Клянусь стрелой Бендиды, почтенный (он был фракиец [114]), имя моего хозяина - Критий.

Я отпустил его и прошел вверх через виноградник, неся в руке белого петуха. Я зарезал птицу на могиле отца, чтобы упокоить его тень, - а также в качестве залога надвигающихся событий и чтобы показать Критию, кто сюда наведывался.

За короткое время "Тридцать" получили много таких напоминаний, а наверху, в Филе, нас собралась уже тысяча. Хотя лишь немногие смогли принести с собой оружие и доспехи, зато приносили новости - что тираны уже не доверяют Лисандру, даже в том, что он их защитит.

Зима еще была в полном разгаре, но надежда все усиливалась в нас, крепкая и прочная, словно бутоны, свернувшиеся на закованном в ледяную броню дереве. У нас не было рабов, все мы услужали друг другу, готовя пищу, убирая, принося воду. Нигде не пробовал я такой холодной и сладкой воды, как в источнике Филы. Радость переполняла нас - редко когда прежде, да и потом, доводилось мне испытывать такую. Помню, как я топал по продутой ветром горной тропе, навьюченный хворостом, распевая и размышляя о будущем времени, когда Город станет свободным. Лисий сказал, что собирается завести сына. "Хотя если первой будет дочка - не страшно; маленькие девочки вызывают у меня веселый смех".

– А я напишу этим фиванским парнишкам, - говорил я, - Симмию и Кебету. Мы им обязаны гостеприимством. Они жаждут послушать Сократа.

– Их знаменитый Филолай, - заметил Лисий, - для меня слишком математичен.

– Да, но я представлю их Федону. Уверен, он с удовольствием послушает их разговоры.

И вот однажды рано утром мы напали на стражу, охранявшую перевал, захватили их, как говорится, на одной ноге, когда они только поднимались с постелей, и прогнали вниз, на равнину. Вскоре до нас дошли новости о панике среди "Тридцати". Даже "Три тысячи", прежде - главное ядро их сторонников, не доверяли тиранам с тех пор, как Ферамен был вычеркнут из списка. Мы радовались, слыша это, - но не тогда, когда получили доказательство всей глубины их страха.

После Гордыни приходит Немезида, но раскрывает ей двери Безумие. Сейчас им требовалось надежное укрытие на случай бегства, такое, где они смогли бы защищаться; и они выбрали Элевсин, потому что оттуда при наихудшем исходе смогли бы уйти морем. Но, не заслужив ни от кого доброго отношения, они не могли верить, что элевсинцы не выдадут их. И вот под предлогом военных учений они построили людей и повели сквозь узкие ворота а снаружи каждого хватали. Каждого мужа Элевсина, каждого юношу они подло убили - но не своими руками, не решились они, как подобает мужам, взять на себя вину перед богами. Они доставили их в Афины и перед Советом объявили представляющими угрозу для Города, не снизойдя до более подробных обвинений. Голосование было открытым: кто считает, что виновны, - направо, кто считает, что невиновны - налево; и Совет был окружен спартанцами в тяжелом вооружении.

Совет проголосовал за смерть. Они и без того уже так низко пали, что это был всего лишь еще один шаг вниз. Но этот шаг оказался последним. Они были уже на дне ямы, и у некоторых еще оставались глаза, чтобы это видеть. Когда известия пришли к нам в горы, мы поняли, что настало наше время - в глазах богов и в глазах людей.

Все следующее утро мы готовились. В полдень поели и отдохнули, поскольку знали, что спать в эту ночь нам не придется. Когда мы с Лисием осматривали свои доспехи, он сказал:

– Мы с тобой выглядим, как люди из Филы. Давай приведем себя в порядок, чтоб не стыдно было показаться в Городе.

Мы подстригли друг другу волосы, однако разошлись во мнениях, надо ли расставаться с бородами: к этому времени они у нас уже отросли как следует и мы к ним привыкли. Но Лисий засмеялся:

– Не-ет, я хочу, чтобы жена меня узнала.

В конце концов мы оба побрились - и обрадовались, когда дело было сделано: теперь мы чувствовали, что идем домой.

Когда свет на горах начал меняться, мы принесли в жертву барана и совершили возлияние богам. Прорицатель сказал, что предзнаменования благополучные, мы поднялись и спели пеан. А потом вернулись в крепость для последних сборов, ибо нам предстоял немалый путь через горы.

Ожидая трубы к походу, мы с Лисием стояли на стене и смотрели через Ущелье Колесницы, выискивая золотой блеск копья Афины среди теней от низкого зимнего солнца. Я повернулся к нему:

– Ты печален, Лисий. Здесь было хорошо, но мы идем к лучшему.

Он улыбнулся мне и произнес:

– Воистину, да будет так!

Потом надолго умолк, опершись на копье и глядя на Верхний город.

– О чем думаешь? - спросил я; голова моя полнилась воспоминаниями, и я чувствовал, что он разделяет их со мной.

– Я думал, - отозвался он, - о жертвоприношении, которое мы сейчас совершили, и о том, как должно человеку молиться. Это правильно, когда люди, затеявшие такое предприятие, вверяют его покровительству богов. Но для себя… Мы молили о многом богов, Алексий. Иногда они нам давали, что мы просили, иногда решали иначе. И потому сегодня я обратился к ним, как учил меня когда-то Сократ: "Зевс Всезнающий, дай мне то, что для меня лучше. Отврати от меня зло, пусть оно даже будет в том, о чем я умоляю; и дай мне добро, которого по невежеству своему я не прошу".