Страница 1 из 4
Владимир Бушин
Курьез с шедевром
Это было очень давно. Я бегал еще в первый класс. Однажды учительница сказала нам: «К следующей пятидневке вы должны выучить по своему выбору стихотворение — какое угодно, пусть даже оно будет невелико». Мне задание понравилось: я уже знал наизусть два стихотворения, одно большое — «Песнь о вещем Олеге» и одно маленькое — «Прощай, немытая Россия». Первое много раз читал мне дед, второе застряло в памяти от старших сестер, учивших его по школьному заданию. Хотелось, конечно, прочитать «Песнь», но я был болезненно застенчивым, краснел до слез по всякому пустяку даже среди домашних и потому знал, что не смогу прочитать до конца такое длинное стихотворение. Оттого-то, когда пришел мой черед, я встал и, заливаясь краской, пробубнил восемь строчек:
Странно, учительнице мое чтение понравилось, и она предложила мне выступить с этой же декламацией на предстоявшем общешкольном вечере. Покраснев до корней волос, едва не плача, я промямлил и на вечере:
И опять успех! Мне дали премию — сборник басен Демьяна Бедного.
С тех пор я встречал это стихотворение великое множество раз: и на школьных уроках, и на студенческих лекциях, и в книгах самого Лермонтова, и в книгах о нем, и в передачах радио, и в передачах телевидения, и в газетных статьях о патриотизме русской литературы, — словом, оно сопутствовало мне всю жизнь, и при этом о нем всегда говорилось как о «замечательном восьмистишии», «одном из важнейших произведений великого поэта», «одном из самых сильных и смелых политических произведений» его, «одном из шедевров русской политической лирики» и т. п. Однако от столь частых встреч стихотворение стерлось в моем сознании до безликости затасканного клише, ничуть не волновало и утратило для меня всякий интерес. Но в каком-то литературном разговоре меня поразила однажды фраза: «Как мог Лермонтов с его пронзительной любовью к родине назвать Россию «страной рабов»?!» Эти случайно услышанные слова вдруг в неожиданном свете представили мне все стихотворение. Действительно..
Я стал читать и перечитывать знаменитое восьмистишие, обдумывая каждое слово, обратился к работам исследователей, заинтересовался историей его публикации. Исследователи спорят о том, когда оно было написано, какую его редакцию следует считать истинной, характерны ли для Лермонтова тот или иной эпитет, та или иная рифма и т. д. Меня же под влиянием многих открывшихся фактов и долгих раздумий заинтересовало нечто более существенное, я пришёл к глубокому сомнению: да точно ли, что Лермонтов автор этих широко известных строк?
До сих пор решительно и определенно авторство Лермонтова не ставил под вопрос, кажется, никто. Но некий отблеск сомнения порой все же блуждал на некоторых лицах, тревожил иные умы, но тут же, впрочем, решительно гасился, как дьявольское наваждение. Любопытнейший образец этого мы встречаем у литературоведа-текстолога Е. Прохорова. Ему нравятся слова академика Павлова «факты — воздух ученого», он считает полезным напомнить их в своей статье о стихотворении «Прощай…» Но вот другой литературовед, М. Ашукина, привлекает наше внимание к тому факту, что публикатор этого стихотворения П. И. Бартенев плохо знал почерк Лермонтова и, следовательно, мог ошибочно принять один из попавших ему в руки текстов за авторскую рукопись. Как же поступает, столкнувшись с этим фактом и вполне резонным допущением, на нем основанным, последователь Павлова? Довольно неожиданно. Он заявляет: «Такой вывод необоснован, так как (!), делая подобные «допущения», можно дойти и до утверждения, что это стихотворение вовсе не Лермонтова». Ничего себе «так как»! Это очень похоже на то, как если бы на врачебном консилиуме один его участник высказал основанное на фактах исследования предположение, что больной неизлечим, а другой участник именно по причине неизлечимости и неотвратимой смерти больного решительно и убежденно отверг бы предположение коллеги. Как видим, наш текстолог просто испугался вывода, к которому могла привести логика фактов и умозаключений, он просто отмахнулся от него. Оказывается, воздухом-то он считает не все факты, относящиеся к предмету исследования, а лишь те, которые не противоречат желательному для него выводу. Вот вам и Павлов…
Наблюдая сегодня случаи подобной интеллектуальной робости, как не вспомнить образцы великой смелости ума и духа, оставленные нам титанами прошлого! Маркс вопрошал: «разве не первая обязанность исследователя истины прямо стремиться к ней, не оглядываясь ни вправо, ни влево?» А мы в иных обстоятельствах так часто вертим головой и вправо, и влево, и назад, даже задираем вверх, что в конце концов сбиваемся с правильной дороги, не доходим до цели и не обретаем ничего, кроме головокружения.
Лев Толстой, человек совсем иных философско-исторических параметров, но такого же нравственно-интеллектуального бесстрашия, признавался в связи с одним духовным исследованием, предпринятым им: «Я никак не ожидал, что ход моих мыслей приведет меня к тому, к чему он привел меня. Я ужасался своим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было. И как ни противоречат эти выводы всему строю нашей жизни, как ни противоречат тому, что я прежде думал и высказывал даже, я должен был признать их». Не ожидал, но согласился. Не хотел верить — но поверил. Ужаснулся — но признал. А мы в наших поисках — всякий ли раз соглашаемся с тем, чего не ожидали? Всегда ли верим выводам, которые вполне логичны, но неприятны для нас? Признаем ли факты, которые неопровержимы, но ужасают?
Факты, обстоятельства, соображения, побуждающие сомневаться в принадлежности восьмистишия «Прощай, немытая Россия» перу Лермонтова, составляют как бы несколько восходящих витков спирали.
Первый виток — все, что связано с авторской рукописью, источниками текста стихотворения и первыми публикациями его.
Как известно, авторской рукописи восьмистишия нет. Почти за полтора века она так и не обнаружена.
Наличие авторской рукописи произведения есть прямое и самое убедительное доказательство авторства. Но отсутствие ее, разумеется, не может быть доказательством, что произведение создано не тем лицом, которому приписывается. Такое отсутствие — лишь изъятие из системы аргументов, утверждающих данное авторство, однако в иных обстоятельствах это весьма и весьма существенное изъятие. Думается, в нашем случае дело обстоит именно так.
Нет автографов многих знаменитых произведений. Так, не сохранился автограф стихотворения Пушкина «Во глубине сибирских руд». Но есть убедительная система косвенных доказательств пушкинского авторства. Например, имеется двадцать источников текста — рукописных копий, в большинстве своем относящихся к пушкинской поре. Кроме того, существуют воспоминания современников (в частности, декабриста И. Д. Якушкина) об обстоятельствах создания стихов, о том, когда и как они были переправлены декабристам в Сибирь и т. д. Наконец, всем известен ответ декабриста А. И. Одоевского на это поэтическое послание, и он адресован не кому-нибудь, а именно Пушкину. Можно еще добавить, что стихотворение пушкинское опубликовано впервые спустя менее чем двадцать лет после смерти поэта, и притом человеком, заслуживающим полного доверия — Герценом. Какие могут быть колебания при таких данных?
Или взять последние шестнадцать строк стихотворения самого Лермонтова «Смерть поэта». Автограф тоже не сохранился. Но опять-таки есть большое количество списков — двадцать три, причем семь из них относятся к 1837 году, а два даже датированы февралем и мартом этого года, то есть временем, предельно близким тому, когда стихотворение могло быть написано. И так же, как в первом случае, сохранились свидетельства современников о том, когда, при каких обстоятельствах оно создавалось. Известны, в частности, конкретные показания об этом друга Лермонтова, губернского секретаря С. А. Раевского, привлеченного к ответственности за распространение стихотворения, есть письмо А. М. Меринского к библиографу П. А. Ефремову от 3 февраля 1862 года, в котором тот сообщает, что посетил поэта в день, когда были написаны эти шестнадцать строк и тогда же списал их с автографа и т. д. Наконец, мы знаем, что именно этими строками вызвано дело «О невозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермантовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским», в результате чего поэт был сослан. Ну, и остается присовокупить, что впервые стихотворение было опубликовано все целиком, вместе с пламенной концовкой тоже сравнительно скоро после смерти поэта, спустя лишь пятнадцать лет, и тем же самым Герценом. Как видим, и в данном случае были бы странны всякие сомнения относительно авторства.