Избранное

— Я никого, кроме тебя…

Этот крик души скорее походил на шепот. Нойберт внезапно осознал, что в следующую минуту произойдет нечто, превосходящее его силы, хотя все его мысли и чувства были начеку.

— Не нужен мне этот ребенок! Не нужен, слышишь? Он не твой! И не мой…

Нойберт сидел недвижим. В этой вселенной, исполненной реющих, падающих, испуганно взлетающих слов, смысл которых лишь с запозданием или вовсе до него не доходил, он должен был устоять на ногах среди стен, которые, казалось, растекаются вместе с тенями стремительно пролетающих за окнами ласточек.

Прошло три с лишним месяца, и вот однажды к ней кто-то постучался. После первых учтивых фраз посетитель, назвавшийся чиновником префектуры, сообщил, что у них проводится опрос проживающих в городе эмигрантов, состоящих на учете в префектуре. За этим последовал ряд вопросов, произносимых весьма рассеянным тоном. Магда отвечала, и посетитель что-то записывал на листке бумаги, но с куда большим вниманием вычерчивал на нем какие-то орнаменты и фигуры. Опрос прерывался долгими паузами. Чиновник больше смотрел себе под ноги, но нет-нет переводил глаза на нее, сначала избегая встретиться с ней взглядом, а потом все увереннее и настойчивее, с каким-то нагловато-сочувственным выражением задерживаясь на ее лице. Магда ничего не ощущала, кроме обычного стеснения, столь знакомого иностранцу в эти дни, когда каждый в присутствии властей ощущал себя в чем-то виноватым. Наконец посетитель вздохнул и заговорил о трудных временах. Магда не поддерживала разговора.

— Вы, как еврейка…

Он все же застиг ее врасплох, хоть она давно была к этому готова. Ничто в ее бумагах не указывало на происхождение, официальные предписания явиться добровольно она до сих пор игнорировала, к тому же была супругой нееврея. Она, очевидно, побледнела, так как тут же услышала голос своего визави:

— Ah, la pauvre joli dame…[14] Ничего, ничего, может, это еще как-нибудь удастся уладить.

Магде вспомнились слухи о депортации, смутные, но цепкие слухи, просачивающиеся в городок. Она мысленно восстановила все доводы, могущие послужить ей в защиту.

— Вам с этим до сих пор не докучали. К тому же мужа вашего, по-видимому, здесь нет, он должен по закону находиться совсем в другом месте…

В голосе его звучало даже нечто, могущее сойти за добродушие. Магда на секунду закрыла глаза. Им, стало быть, известно о пребывании Нойберта в Испании.

— Но мы не будем так точно следовать закону, поскольку дело ваше находится в моих руках, смею утверждать, руках надежных…

Магда непроизвольно глянула на эти руки, лежавшие на столе, топорные, мускулистые, с побуревшими от табачного дыма пальцами. А когда он, вставая, негромко и галантно добавил: «А вы со своей стороны попытайтесь быть чуть-чуть внимательнее», — она, как слепая, улыбнулась ему в лицо, оттого что улыбнулся он и оттого что это была улыбка.

Спустя неделю он снова пришел. Со спокойной уверенностью прошествовал через комнату, сел, как и первый раз, между столом и окошком, как и первый раз, достал из портфеля бумаги и объявил, что у него есть дополнительные вопросы.

Магда, словно в кошмаре, внимала покровительственному благодушному голосу провинциального ловеласа. Ранний сыроватый полдень заглядывал в окно. Магда представила себе, как Нойберт в этом мерцающем свете, сидя на косилке, однотонными выкриками подгоняет упряжку волов. Человек за столом не торопился. Он в двадцатый раз перечитывал напечатанный на машинке текст, курил, озирался в комнате и все чаще обращал к Магде свою хищную улыбку. Словно ненароком, он схватил ее руку, которую она отняла, и ответил на ее движение новой улыбкой, в коей упрек сочетался со смирением.

Внезапно он встал и положил ей руки на плечи. Пытаясь ускользнуть, она обежала вокруг стола и сквозь застилающий сознание туман слышала угрожающе-ласковые слова, исходившие от его большого, багрового, словно стертого лица. Она стояла у открытого окна, когда он ее облапил. С секунду глядела она в глубь пустого уличного ущелья. Закричать, пронеслось в ее сознании. Но что-то удержало ее. Она закрыла глаза и, не глядя, ударила его в лицо, когда он задел ее щеку своими мокрыми губами. Тут она устремилась к двери, но этот человек опередил ее: она слышала, как он повернул в замке ключ и бросил его на пол. И снова ей пришлось защищаться от невидимых рук, хватавших ее здесь и там. Она не слышала ничего, кроме собственного дыхания и гневно-заклинающего шепота над собой. «Нет, нет, кричать нельзя. Скандал, — думала она. — Скандал… не допустить скандала!..» И это нелепое, затасканное, лишенное всякого смысла слово всплывало в ее затуманенном сознании, точно пустой пузырь в воде. Она снова ударила человека, теснившего ее к кровати. И слышала его хриплый орущий шепот, выражавший только ярость и вожделение: «Жидовская тварь! Не выставляйся со своим большевиком! Или ты предпочитаешь, чтобы я отправил тебя в печь?»

Она только наполовину понимала его угрозы. Когда он швырнул ее на постель, она увидела перед собой измотанное за неделю лицо Нойберта, отчаявшееся, испитое, изможденное разладом и отчуждением лицо. Она чувствовала невыразимую, обессиливающую боль. Зачем, думала она, зачем? Это слово, точно написанное на противолежащей стене, стояло перед ее глазами, как неоновая реклама. Оно вспыхивало и гасло: зачем, зачем?..

Нойберт лежал на нарах и вспоминал встречу с Эрнстом. Это произошло на большой площади две недели спустя после того, как он застал у Магды врача. Они сели на скамью, и через десять минут он уяснил себе, что́ значит для него Эрнст, что Эрнст для него воплощение всего, чего он так долго ждал. Он услышал об арестованных товарищах и о тех, кто продолжает работать; от лишних вопросов он воздержался, понимая, что ему сказали все, что можно, и все это казалось ему естественным и привычным. Эрнст спросил о Магде и о его самочувствии с так знакомой Нойберту спокойной душевной теплотой, тогда как сам он только глядел мимо него на площадь, кишащую детьми. И каждый раз, отвечая на вопрос, он оглядывал площадь и чувствовал на лице взгляд Эрнста.

— Пойми, никто не хочет тебя во что-то втянуть, — говорил Эрнст, — как видишь, ты по-прежнему пользуешься нашим доверием. Кстати, нет ли у тебя фотокарточек для удостоверения личности?

Нойберт покачал головой.

— Непременно закажи. Сегодня же. Завтра днем я буду ждать тебя на этой скамье, кстати захватишь карточки. Тебе наверняка потребуется вскоре другое имя. Завтра же сообщу тебе оба адреса, затверди их наизусть; по первому получишь новые бумаги, а по второму…

Нойберт торопливо закурил.

— По второму сходишь, когда окончательно примешь решение.

Они стали наблюдать детей, и Эрнст сказал с улыбкой:

— Жаль, не хватает времени на таких пострелят…

Нойберт, перебиравший пальцами сигарету, сказал, лишь бы что-то сказать:

— Они-то представления не имеют, как славно им живется.

Эрнст больше не улыбался. Он раздумчиво возразил:

— Они зачастую понятия не имеют, как плохо им живется. Иногда, впрочем, это и до них доходит, в наши-то времена. — Он покачал головой. — До чего легко потерять друг друга. Ведь мы уже наверняка не раз здесь сталкивались. Мне случается навещать эти места.

С этими словами он встал. Тут Нойберт спохватился, что всеми силами своей души сосредоточился на мысли: задержать Эрнста, все ему рассказать и просить совета. Но он только сказал:

— Итак, до завтра! — и пожал Эрнсту руку.

Он еще видел перед собой Эрнста, когда в дверях щелкнул ключ, и не кто иной, как Джакометти вытеснил из его сознания лицо друга; Джакометти, широко расставив ноги, остановился рядом с нарами и с торчащей в зубах сигарой смотрел вниз на Нойберта.

— Скучаешь, Вальд? Ничего, долго ты здесь не засидишься. Зато там тебя ждет много интересного…

Ни один мускул не дрогнул в лицо у Нойберта. Джакометти подождал, а затем наклонился и небрежно, ладонью огрел его по физиономии. Нойберт вскинул на него глаза, и взгляд его схлестнулся с взглядом Джакометти. Ему показалось, что он смотрит не вверх, а в какую-то бездну, где живут другие взгляды, другие личины: выбитые глаза, оскаленные челюсти, где-то когда-то виденные изверги и палачи.