Страница 22 из 34
Белым не терпелось занять Богоявленск, сотня казаков влетела на окраину города и помчалась к штабу, началась беспорядочная стрельба. Калмыков и его брат Федор с отрядами бросились в обход белых. Женщины и дети влезли на крыши и оттуда подсказывали, где враги. Атаку отбили.
Мы двинулись к Архангельскому меднолитейному заводу, семьи провожали нас верст десять. 17 августа к нам присоединился Архангельский отряд, командир - латыш Данберг. Скоро нас догнали бежавшие из Богоявленска. Сразу после нашего ухода белые заняли город. Саша оказалась права, а директор завода Пунг, меньшевик, оказался сволочью. Он обещал не трогать семьи бойцов. Многих отправили в Стерлитамак, в тюрьму, а нескольких рабочих сразу же расстреляли в школе. Под звук духового оркестра. Рассказывают, что специально для расправ из Стерлитамака приехали офицеры контрразведки - Шнейдерман, Пылаев и мой знакомец Юсов. Ну, с ним я еще встречусь.
До нас добрался Шамсутдинов, бывший стерлитамакский комиссар промышленности. Во время наступления белочехов он не успел уйти с отрядом и был посажен в тюрьму. Потом ночью целую толпу арестованных отвели за город на коровье кладбище и расстреляли. В темноте Шамсутдинова ранили то ли стреляли плохо, то ли напились накануне. Он уполз и, переправившись через Белую, схоронился в башкирской деревне. А командовали казнями те же: аптекарский сынок Шнейдерман, Пылаев, Юсов.
Трибунал постановил расстрелять всех заложников. Следственная комиссия выяснила, что заложники - а мы с ними еще цацкались! - имели связи с белыми, даже передавали им сведения, а помогал им кто-то из военспецов, но кто, выяснить не смогли, потому что Штамберг, узнав, что их приговорили к расстрелу, бежал. Остальных расстреляли.
Вечером виделся с Сашей. В первую же ночь после выхода из Богоявленска на обоз с ранеными напали казаки и зарубили сестру милосердия большевичку Настю Калугину. Саша в это время была у богоявленцев, помогала перевязывать раненых и из своего браунинга застрелила одного из белых. Об этом она рассказывала совершенно спокойно.
Дела у нас неважные: кажется, мы попали в мешок, нас зажали со всех сторон. Блюхер решил форсировать реку Сим и прорываться в сторону Уфы. Заходил озабоченный Иван Степанович и говорил, что судьба армии, судьба десяти тысяч людей решается сейчас.
- Кому будем молиться, Андрей Сергеевич, господу или Марксу?
- Не знаю, по таким сложным вопросам нужно справляться у Боровского.
- Боровский арестован. Его подозревают в организации побега и связях с дутовцами.
- Не может быть!
- Мне что-то тоже не верится, хотя... - не договорив, Иван Степанович досадливо махнул рукой.
КОРОБКА ПАПИРОС
- Самое страшное в этой войне то, что русские убивают русских. Представьте себе сиамских близнецов и вообразите, что они начали душить друг друга. Кто бы ни победил, в конце концов погибнут оба. Это и есть междоусобица. Я уважаю большевиков и честно служу им, но когда-нибудь, в самую трудную минуту истории, России может не хватить именно тех тысяч душ, которые погибли в братоубийственной войне...
Калманов, сидевший рядом, старался не глядеть на Боровского, чтобы не выдать раздражение и брезгливость.
- И вообще, - продолжал Боровский, - чем дальше я иду с большевиками, тем все тверже и глубже, знаете ли, убеждаюсь: они единственные, кто может вернуть России ее былое величие. Вот только эта кровь...
- Тут ничего не поделаешь. Но вы уверены, что Блюхер вам доверяет? По-моему, они очень хорошо помнят ту историю с договором! поинтересовался Калманов.
- Н-не думаю... Во всяком случае, я этого не замечаю...
- А вы присмотритесь! Но даже если мы дойдем вместе с Блюхером, что называется, до победного конца, нужны ли мы будем им потом, не превратимся ли в тот самый прах старого мира, который они просто-напросто отряхнут со своих ног...
- Все возможно. И Робеспьера обезглавила та же самая гильотина, на которую "неподкупный" отправлял врагов Революции! Хотите, я прочитаю стихи?
- Пожалуйста. Владимирцев рассказывал, что у вас хорошие вирши получаются!
- Калманов, если вы не знаете значения слова "вирши", никогда не употребляйте его. В противном случае настоящий поэт - не я, разумеется, может от обиды поколотить вас...
- Ну, извините...
- Я вас прощаю! - Боровский откинулся на стуле, глубоко вздохнул, несколько раз провел ладонями по лицу, словно стирая мутное оцепенение, и продолжил: - Я совершенно случайно стал свидетелем спора одного стерлитамакского комиссара с ясновидящим - знаете, эдаким нестеровским пустынником. Старик, по-моему, - обычный проходимец, но занятный... И спор у них вышел занятный, я бы даже сказал: диспут. Раньше ведь как соберутся двое русских, так о боге спорят... А эти, представьте себе, о мировой революции рассуждали... Впрочем, объяснений требуют только плохие стихи... Слушайте:
Был прорицатель сморщен, стар,
В пещеру втиснут.
Был молод, дерзок комиссар,
И вышел диспут...
- Мы революции врагов
Разгоним стаю.
Не будет больше бедняков...
- Я это знаю.
- Мы всех накормим,
Наш набат весь мир разбудит.
Жизнь станет краше во сто крат!
- Все так и будет...
Поднимет чудо-города,
Всех звонниц выше,
Страна свободного труда...
- Я это вижу.
- Да ты, старик, и впрямь пророк!
Тогда скажи мне:
Как я умру, какой мне срок
Отпущен жизнью?
Ты не молчи - я устою:
За дело наше
Я смерть готов принять в бою,
Под пыткой вражьей.
Пусть страшен будет мой конец,
А все же - светел.
Не бойся, говори, отец.
Он не ответил...
Закончив чтение, Боровский обхватил голову руками и тихонько засмеялся. Калманов выдержал вежливую, вдумчивую паузу, какую обычно делают люди, не разбирающиеся в стихах, но не желающие обидеть поэта, и заговорил с усмешкой:
- Чем закончит ваш комиссар и мы сами, я, конечно, не знаю. Не пророк-с, но вот что завтра ночью шлепнут заложников - это точно. Имеется приговор трибунала.
- Жаль. Штамберга я знал еще с гимназии. Схожу попрощаюсь...
Калманов вздрогнул, с трудом выдержал паузу и совершенно равнодушным голосом бросил:
- Если пойдете, передайте от меня коробку папирос. Пусть хоть покурят перед смертью. - И он выложил золоченую пачку с витиеватой надписью "Зефир".
- Трофеи! - покачал головой Боровский.
- На войне как на войне, - тонко улыбаясь, ответил Калманов.
Он вышел из комнаты и, не попадаясь на глаза часовым, по темным улочкам поселка пробрался к складу, где содержались заложники. На дверях висел здоровенный замок, а перед входом топтался караульный. Лунный свет поблескивал на кончике штыка.
Калманов незаметно обошел склад, приблизился к маленькому зарешеченному окошечку и, выждав несколько минут, тихо позвал:
- Попов... Попов...
Внутри завозились, раздались приглушенные голоса, и в темном оконце забелело чье-то лицо.
- Попов, это вы? - спросил Калманов.
- Я... А кто вы?
- Ваш друг... Вам привет из Самары... Возьмите вот это! - Он вынул из кармана наган и, прижимаясь спиной к стене так, чтобы изнутри его не было видно, просунул оружие между прутьями. - Завтра ночью вас поведут расстреливать... Постарайтесь бежать... Главное - уйти, кругом части Дутова. Прощайте.
Калманов незаметно вернулся к себе, полежал несколько минут на койке, вышел с шумом на крыльцо и раздраженно крикнул:
- Часовой! Часовой!
- Я здесь, товарищ Калманов, - отозвался голос из темноты.
- Ничего подозрительного не заметил?
- Нет, товарищ командир.
- А мне показалось, кто-то ходит... Может, приснилось?
- Бывает...
- Ну ладно, разбуди меня, когда рассветет...
Следующей ночью заложников повели за околицу - расстреливать. Когда отошли на такое расстояние, что деревня стала казаться просто россыпью степных огней, вдруг раздался выстрел - один из конвойных схватился за голову и упал.