Страница 79 из 127
Молодой пограничник не смутился. Он серьезно, с убеждением сказал:
— Зря ты насмехаешься, Волошенко. Генералом, может быть, и не стану, а вот офицером наверняка буду.
— Не прибедняйся, быть тебе генералом… Ну, кому как, а мне этого удовольствия хватит, сыт по горло! — сказал Волошенко, окатываясь холодной водой и направляясь к двери.
Утих смех в бане, прекратился оживленный говор, у многих пропала охота дальше мыться и париться. Вслед за Волошенко вышел Смолярчук, за ним Тюльпанов, потом и другие.
Так часто бывало. Где Волошенко — там веселый разговор, шутки, смех. Стоило Волошенко зайти в сушилку, как она сразу же превращалась в маленький клуб. Сядет он на скамейку перед бочкой с водой, врытой в землю, закурит — через пять минут сюда же, к месту перекура, стекается чуть не все население заставы. Запоет Волошенко — всем петь хочется. Заговорит — все его слушают с интересом. Начнет трудиться — у всех руки чешутся. Завидная судьба у этого солдата! Нет пока на его груди ни ордена, ни медали, ни значка, не отмечен он еще ни в одном приказе, командования, но уже награжден он своими боевыми соратниками высшей человеческой наградой — любовью. Его любили за то, что он видел веселое и смешное даже там, где оно было глубоко скрыто от других, за то, что никому не позволял зазнаваться, за то, что умел поддержать нечаянно споткнувшегося.
Посидев над бумагами полчаса, Шапошников бросил карандаш, закрыл папку с текущими делами, положил ее в несгораемый шкаф. Не сиделось ему сейчас, в такую погоду, в канцелярии. Он вышел на каменное крылечко, озабоченно огляделся вокруг. Вершины гор заволакивались облаками, над сырыми лощинами, над Тиссой и в расщелинах скал накапливался туман.
Шапошников спустился с крылечка и пошел по двору, осматривая свое хозяйство. Он остановился у собачьего питомника. В свежепобеленных выгулах было оживленно: покормив собак, пограничники приводили в порядок ошейники, поводки.
Тюльпанов стоял перед Витязем на корточках и вытирал ему глаза белой тряпкой.
— Ну, как себя наш собачий премьер чувствует? — спросил Шапошников, любуясь овчаркой, ее крупной головой с острыми стоячими ушами, ее широкой, сильной грудью, волчьими лапами и длинной, отмытой и тщательно вычесанной шерстью, кажущейся шелковой.
— Хорошо, товарищ капитан.
— Привыкает к вам?
— Так точно, уже привык.
— А Смолярчука забывает?
— Забывает, товарищ капитан, — ответил Тюльпанов и густо покраснел: ему стало стыдно, что соврал.
— Ишь ты, какая у него короткая память! — усмехнулся Шапошников, делая вид, что не заметил смущения молодого солдата.
По двору заставы, недалеко от питомника, прошел Смолярчук. Витязь, прежде чем увидел его, учуял своего друга, услышал звук шагов, непохожий ни на какой другой звук. С радостным визгом и лаем овчарка перемахнула загородку, пронеслась по двору и, подбежав к старшине, бросилась ему на грудь.
Смолярчук не погладил собаку, не сказал ей ни одного ласкового слова, не посмотрел на нее приветливо.
— На место! — строго прикрикнул он на Витязя.
Поджав хвост и опустив уши, обиженно оглядываясь, овчарка вернулась в питомник.
— А память у него все-таки оказалась длинной, — улыбнулся Шапошников.
Будущий инструктор молчал, опустив голову. Теперь даже уши его были красными.
— Не отчаивайтесь, товарищ Тюльпанов, — сказал капитан. — Привыкнет Витязь к вам, если… если сумеете его полюбить, если на «отлично» закончите школу службы собак.
«Сумею. Закончу», — хотелось ответить Тюльпанову, но он только посмотрел на начальника заставы блестящими глазами.
К Шапошникову подбежал сержант, дежурный по заставе:
— Товарищ капитан! С наблюдательной вышки докладывают: по тыловой дороге следует к нам группа женщин.
— Женщин? — Шапошников прищурился, глядя в ту сторону, откуда доносилась веселая девичья песня.
— Виноват, товарищ капитан, — девушек!…
По яблоневому саду, примыкавшему к заставе, шагала шеренга поющих девчат, одетых в праздничные платья.
Неподалеку от ворот заставы, на лужайке, девчат встретили свободные от службы пограничники, готовые от души повеселиться и повеселить редких гостей.
Волошенко объявил:
— Товарищи! Вечер песни и пляски по случаю проводов старшины Смолярчука считаю…
Он оборвал свою речь на полуслове, увидя появившегося в воротах заставы Шапошникова. Лицо капитана было сосредоточенным, строгим.
Волошенко подмигнул Алене, заговорщически шепнул:
— Доложи, Аленушка, нашему начальнику о цели своего прибытия. Да ласковых улыбок не жалей! Иди!
Дымя папиросой, Шапошников молча смотрел на девушку, направившуюся к нему. По мере ее приближения лицо его теряло строгость, глаза теплели.
Подбежав к Шапошникову, Алена приложила руку к виску, шутя отрапортовала:
— Разрешите доложить, товарищ капитан! Прибыли провожать демобилизованного.
— Очень хорошо! И больше ничего вы мне не доложите? А где метеосводка?
— Извиняюсь. — Алена достала из рукава платья лист бумаги, передала его Шапошникову. — Ожидается сильный туман.
— Это уж мы видим простым глазом, без вашей дальнозоркой науки.
С лужайки, где расположились девчата и пограничники, донесся дружный смех, вызванный, очевидно, какой-нибудь выходкой или рассказом Волошенко. Алена с завистью оглянулась на подруг.
Шапошников посмотрел на часы, потом на горы, уже плотно, до самого подножия, затянутые дымчато-черными густыми тучами.
— Алена Ивановна, я должен огорчить вас и ваших подруг: проводы Смолярчука сегодня не состоятся. Обстановка, как видите, неподходящая.
Туман выползал из ущелий, высокой волной наступал на сады и виноградники, приближался к долине, местами закрывал Тиссу.
Алена вернулась на садовую лужайку к подругам.
По ее лицу Волошенко понял, что «вечер пляски и песни» не состоится.
— Неудача? — спросил он.
Алена кивнула головой.
Из ворот заставы вышел дежурный. Он сильно, зычным голосом скомандовал:
— Федоров, Чистяков, Тюльпанов, Волошенко, к начальнику заставы!
Назвал фамилии всех пограничников, бывших на лужайке, пропустил только Смолярчука.
Один за другим ушли, распрощавшись с девушками, Чистяков, Федоров, Волошенко, Тюльпанов. Исчезли и девчата, их смех уже доносился из нижней, прибрежной части сада, плотно закрытой туманом. На лужайке остались Смолярчук и Алена, которую он удержал. Она стояла среди деревьев на зеленом росистом ковре, в белом цветочками платье, в белых туфельках, в белых подвернутых носках, с крупными сахарными бусами на шее, с атласным белоснежным платком на светлых волосах, сероглазая, белозубая — как вишня в цвету, родная сестра всем этим яблоням, черешням.
Глаз не мог оторвать от нее Андрей Смолярчук, все смотрел и смотрел… Любил он ее и раньше, но теперь… Какой она хорошей будет женой!
Алена молчала, то перебирая бусы; то разглаживая на голове платок. Она ждала, когда же заговорит Андрей.
Он взял руку девушки и, заглядывая ей в глаза, волнуясь, проговорил:
— Поедем со мной, Аленушка!
— С тобой? Куда?
— В Сибирь, на мою родину. Давно ты мне нравишься, сама знаешь.
Алена освободила руку, рассмеялась, превращая признание Смолярчука в шутку.
— Ехать с тобой? В твою холодную Сибирь? А моя теплая Тисса? А мой старенький батько?
— У нас в Сибири есть реки похлеще твоей Тиссы. Енисей! Иртыш! Обь! Лена! А насчет батька… Я буду и твоим батькой, матерью и сестрой… Всех заменю. Поедем, Аленушка!
Алена серьезно и строго посмотрела на Смолярчука, покачала головой.
— Много ты думаешь о себе, Андрей!
— Не много. Столько, сколько надо! — безмятежно проговорил он и снова потянулся к руке Алены.
Она молча, холодно отстранилась. Он с недоумением и зарождающейся тревогой посмотрел на девушку, не понимая, что с ней происходит. Откуда вдруг такая перемена? Почему она стала такой чужой, неприступной?
Алена горько усмехнулась.