Страница 2 из 5
Троцкий тоже находит у Толстого одно коренное противоречие, давая ему интерпретацию скорее психологического, чем культурного характера. В душе писателя как бы сосуществуют два этажа: «на верхах сознания свила себе гнездо философия опрощения и растворения в народе», а «с низов, оттуда, где коренятся чувства, страсти и воля, на нас глядит длинная галерея предков»note 3 , иными словами, глубоко въевшийся дедовский аристократический дух, составляющий истинную основу внутреннего мира Толстого. От этого психологического и социологического определения Троцкий переходит к идеологическому и опознает в Толстом «аристократически-консервативное крыло»note 4 народничества.
Статьи Ленина переносят в совершенно иной план анализа. Пожалуй, нелишне обратить внимание на то, что эти статьи в свою очередь многое проясняют в сложном ходе мысли и в складе ума самого Ленина. Здесь мы только отметим, что Ленину совершенно чужд тип психологического анализа, к какому прибегают Плеханов и Троцкий, – он рассматривает Толстого в чисто историческом плане. Уже в заглавии своей первой статьи Ленин выдвигает тезис, звучащий неожиданно после всего того, что нам пришлось услышать о непреодолимом аристократизме Толстого и о его отдаленности от революции. Ленин заявляет, что Толстой – «зеркало русской революции», имея в виду революцию 1905 года, вскоре после которой была написана статья. Это – заезженное, особенно в СССР, набившее оскомину определение, но, если отвлечься от удушливой атмосферы ленинского культа и подойти к этому определению критически серьезно, то оно заставляет задуматься. Далее Ленин уточняет: «противоречия во взглядах и учениях Толстого не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была русская жизнь последней трети XIX века»note 5 . Следовательно, мы имеем дело с противоречивым «зеркалом», поскольку противоречива сама революция, в нем отражающаяся. Проблема толстовских противоречий из культурно-психологической становится уже историко-социальной. Важно другое ленинское замечание, высказанное в одной из последующих статей: понимание Толстым причин «надвигавшегося на Россию» кризиса и средств выхода из него, говорит Ленин, «свойственно только патриархальному, наивному крестьянину, а не европейски образованному писателю»note 6 . Ленин в разговоре с Горьким скажет: «И – знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было»note 7 .
Остановимся на этих высказываниях Ленина, которые являются ядром его восприятия Толстого, и постараемся увидеть, какая за ними кроется проблематика. Ленин смело ставит Толстого на почву периода русской истории, который начинается реформами 1861 года и заканчивается революцией 1905 года, объявляет дворянского писателя прямым выразителем «патриархального крестьянина» и считает, что его творчество противоречиво выражает революцию, которая, согласно Ленину, сама противоречива в силу того, что мощный протест крестьянских масс против старого феодально-помещичьего режима и нарождающегося буржуазного строя не нашел себе завершения в действенном, последовательном и активном политическом сознании.
Из многочисленных методологических, литературных и исторических вопросов, какие не могут не возникнуть при таком подходе, остановимся только на двух. Если Толстой – «зеркало русской революции», то является ли он ее единственным литературным «зеркалом»? И если есть другие «зеркала», тогда которое из них наилучшим образом отражает подлинные противоречия русской революции? Другой вопрос состоит в следующем: мысль связать Толстого с крестьянским миром законна и плодотворна, однако ведь верно и то, как отмечали Плеханов и Троцкий, что Толстой был аристократом, то есть принадлежал не столько к определенному сословию, сколько к определенной культуре – культуре русского дворянства с европейским кругозором. Как в таком случае связать крестьянское миросозерцание Толстого с его культурой, не крестьянской, а типичной интеллектуальной культурой образованного общества его эпохи? В чем состоит смысл кризиса, который Толстой переживал с точки зрения патриархального крестьянина, но при этом в сочетании с опытом образованного дворянина? Как в Толстом совершился переход от переживания кризиса культуры к критике культуры в свете этих двух подходов?
Ниже мы вернемся к Ленину для дополнительного анализа. А сейчас пронаблюдаем, как в своем подходе раздвигает перспективу Роза Люксембург. В небольшой статье Люксембург высказаны два существенных положения, новых даже относительно ленинских. Согласно первому, «не одна только Россия, вся социальная история столетия отражается в творчестве»note 8 Толстого. Второе сводится к тому, что «социальная критика и социальные взгляды Толстого ставят его в ряды социализма, в ряды славного авангарда великих умов, которые освещают современному пролетариату его исторический освободительный путь»note 9 . Эту мысль Люксембург уточняет, ставя Толстого рядом «с великими социалистами-утопистами начала XIX столетия, Фурье, Сен-Симоном и Оуэном»note 10 . Такая раздвинутая перспектива, в которой Люксембург воспринимает Толстого, порождает новую проблему, проблему взаимосвязи европейского и российского кризиса в творчестве Толстого.
Как мы видим, исчезло самое как будто очевидное, в действительности самое банальное противоречие Толстого, противоречие между Толстым-художником и Толстым-мыслителем. Но вновь его выдвигает именно Ленин, причем, я думаю, в силу своего атеистического фанатизма, не позволяющего ему дать исторически справедливую оценку религиозного феномена. С одной стороны, говорит Ленин, – «гениальный художник», с другой – «помещик, юродствующий во Христе». И продолжает рядом презрительных противопоставлений, завершающихся так: «С одной стороны, самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок; – с другой стороны, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, стремление поставить на место попов по казенной должности попов по нравственному убеждению, т.е. культивирование самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины»note 11 .
Это утверждение Ленина вызывает новые вопросы. Оставим вопрос общего характера относительно иной оценки религии, оценки, которая у самого Маркса может найти трезвое обоснование, какого не хватало Ленину. Если оставаться в рамках толстовского творчества, непонимание природы и роли религиозности Толстого явит собой весьма серьезное препятствие для понимания всего творчества писателя и его значения как выражения русской революции и европейского кризиса. Игнорирование или непонимание религиозности Толстого, как и Достоевского, – признак ограниченности почти всех советских критических работ, посвященных Толстому, который является одним из величайших религиозных мыслителей современности. Русская дореволюционная критика, напротив, оставила важнейшие труды, освещающие этот центральный аспект толстовского творчества. Толстой как религиозный мыслитель был подвергнут отлучению дважды: первый раз со стороны православной церкви, второй – со стороны атеистической теократии, или – атеократии, если позволить себе игру слов. Если же, что на наш взгляд исторически и морально справедливо, возвратить Толстого не церкви, так как он был враждебен церкви не меньше, чем государству, а его собственному христианству, пусть и еретическому, то мы увидим в европейском и российском кризисе, переживавшемся Толстым, и кризис христианства и веры, кризис, пережитый не одним Толстым, но многими умами нашего времени.
Затронув целый ряд взаимосвязанных и взаимозависимых проблем, посмотрим теперь, как весь этот комплекс противоречивых сил действует в идейно-поэтическом целом толстовского творчества, едином несмотря на «кризисы» и «противоречия». Еще раз должен заметить, как это ни очевидно, что моя задача – единственно в том, чтобы наметить направление анализа, и не в том, чтобы предлагать окончательный анализ.