Миг столкновения

Час мы работали – я расписывала пиалу для мамы, Уитни расставляла глазури по оттенкам, начиная с красных и заканчивая фиолетовыми. Она продолжала извиняться, и в конце концов я сказала, чтоб она не заморачивалась, я вот вообще почти не сплю. Она пошутила: не поработаю ли я в мастерской в утренние часы, всего несколько дней, пока она, Уитни, отоспится? Я сказала, что как раз ищу работу. Тут она перестала смеяться, уточнила, серьезно ли я говорю, и предупредила, что зарплата будет минимальная. Что я ответила, вы и сами можете догадаться, потому что вот она я, шарю в сумке, ищу ключи от мастерской.

Свернув на Хай-стрит, я заметила, что на скамейке под вывеской «Вдохни жизнь» сидят двое – маленькая девочка в розовых кедах и темноволосый парень моих лет. Даже на расстоянии видно, что буйная шевелюра – не сознательный выбор парня. Просто он давно не стригся. Волосы взъерошенные и чуть вьющиеся. Вот же повезло. Будь у меня такая шевелюра, я бы ни к ножницам, ни к краске в жизни не прикоснулась. Ничего бы не стала менять на своей голове.

Эти двое разговаривают, девчушка болтает ногами. Парню на вид лет семнадцать-восемнадцать, в отцы он ей не годится, хотя выглядит очень, я бы сказала, по-отечески. Под глазами у него темные круги; наверно, в них-то все и дело. Или дело в одежде. Штаны цвета хаки и темно-синяя футболка с карманом на груди слева – это не стильно и не старомодно. Это – практично. Похоже, парень слишком поглощен заботами, чтобы вообще сообразить, насколько он хорош собой.

– Доброе утро! – здороваюсь я.

Оба смотрят так, будто перед ними ожил мультяшка.

– Привет.

Парень резко встает, девчушка следует его примеру.

– Вы хотели заняться росписью?

– Да, – отвечает парень.

Девчушка кивает.

– Ну так заходите.

Продолжая шарить в сумочке, делаю пригласительный жест. Улыбка у меня самая очаровательная – надо же расшевелить этих двоих. Сама я молчание не жалую. Не мой стиль. Лучше буду за двоих вести разговор, чем на ощупь пробираться траншеей тишины. Правда, я не знаю, что им сказать. Мысли возвращаются к сегодняшнему завтраку и к офицеру Хайаши.

– А вы местные или отдыхающие?

Придерживаю дверь, пропускаю их в мастерскую. Парень откашливается.

– Местные.

– Отлично.

Дверь за нами закрывается, я плюхаю сумку на стол.

– Не знаете, полиция в Верона-ков очень суровая? В смысле, полиция сурова к человеку, который раньше не привлекался к ответственности, но, допустим, несанкционированно украсил резьбой экземпляр местной флоры? Разумеется, выяснить это меня попросила подруга.

Глава 2

Джонас

Не сегодня завтра я этот будильник точно уничтожу. Специально не выставляю время на сотовом – велика вероятность, что вышвырну его из окна мансарды. Каждое утро, услышав ненавистный писк, я мысленно сжигаю мерзкий механизм. Кладу будильник на сковородку, ставлю на огонь. Смеюсь, наблюдая, как он плавится. В те редкие утра, когда мне удается почти проснуться, мое воображение устраивает будильнику пышные похороны по-викинговски. А назавтра писклявый гаденыш тут как тут.

Ощупью сползаю по лестнице. Надо. Найти. Кофе. Потом – в душ, собрать стирку, выгрузить посудомоечную машину, двигать на работу. Прежде чем удается выполнить пункт первый, в кухню врывается голос:

– Джонас! Мы-и-дём-и-дём-и-дём!

Каждый слог Лия отбивает ножкой по кухонному линолеуму. Она уже полностью готова, даже свои розовые кроссовки надела. Мне было одиннадцать, когда Лия родилась. До сих пор не верится, что она уже доросла до завязывания шнурков.

– Куда мы идем?

Лия растягивает улыбку.

– Раскрашивать мисочки. Я всю свою работу делала, и ты обещал.

Черт. Я и правда обещал. Лия складывает ручонки на груди.

– На прошлой неделе, то ли в среду, то ли в четверг, ты сказал, что в понедельник поведешь меня раскрашивать мисочки. Сегодня понедельник. Значит, мы идем.

– Ты права.

Я недостаточно проснулся, чтобы сообразить, как я все успею. К одиннадцати нужно быть в ресторане, а старшие брат с сестрой уже ушли на работу. Не тащить же младших в студию росписи. О некоторых людях говорят, что они как масло и вода – не смешиваются, в смысле, не ладят. Но Исаак и Бека – это не масло и вода, это скорее масло и раскаленная сковородка. Стоит им сойтись – и шипенье, горячие брызги, а то и пожар гарантированы. Беке – одиннадцать, Исааку – восемь. Вчера утром у них был матч по воплям – кому сидеть перед теликом в кресле с откидной спинкой. Бека запустила в Исаака подушкой, промазала. Итог – разбитая ваза. Пришлось обоих посадить под домашний арест. Не знаю, проймет их или нет, но формулировка звучала внушительно.

– Так мы идем? – спрашивает Лия.

– Да.

– Да, да, да!

Беру чашку со стола, поворачиваюсь к Лие:

– Овсянку будешь?

– Нет. Я буду тостик с арахисовым маслом и с бананом. Только Бека не стала мне тостик поджаривать.

– Как насчет овсянки с арахисовым маслом и с бананом?

Лия морщится.

– Ладно. Тостик, значит, тостик.

Руки уже тянулись к пакету с овсяными хлопьями.

Меняю траекторию, отрезаю ломтик хлеба, сую в тостер. Даю Лие банан и тупой нож. Она держит нож в правой руке, банан – в левой, поджав пальчики, как я ее научил. Меня самого этому научил отец в кухне своего ресторана. Отец также продемонстрировал, что бывает с теми, кто не освоил технику защиты пальцев. Для показа он использовал кетчуп – типа это кровь – и актерские способности. Мне тогда было девять. Впечатление осталось неизгладимое.

Хлеб выскакивает из тостера. Кладу его на тарелку и ставлю перед Лией. Она размазывает по тосту арахисовое масло, говорит с улыбкой:

– Сегодня я для мамочки кофейную чашку раскрашу.

– Молодец, хорошо придумала.

Наливаю себе кофе. В кухню входит Исаак. Как всегда, перед носом, на вытянутых руках, у него книга. Исаак умеет читать на ходу. Нет, даже не так: он лучше передвигается во время чтения, чем среднестатистический человек передвигается, больше ничего при этом не делая. Исаак ловко огибает уличные вывески, поднимается по ступенькам, лавирует между пешеходов. Есть на что посмотреть. Исаак взглядывает на нас с Лией, в его очках отражена дверца холодильника.

– Ты вроде сказал, мы идем расписывать посуду?

– Мы – да, идем, – говорю я.

– Да, да, да! – ликует Лия.

– Круто! Я с вами.

– Как бы не так. Ты под домашним арестом. И потом, посмотри на график дежурств. У кого за месяц ни одного пропуска?

Исаак щурится на график, сочиняет железные аргументы:

– Ну, только у Лии. Так нечестно! Ей самая легкая работа, потому что она младшая! Подумаешь, стирку сортировать и на стол накрывать! С этим любой справится.

Лия смотрит сердито. Подавляю импульс ущипнуть брата.

– Лие всего пять лет. Она делает что может, и ее, заметь, дважды просить не приходится.

Вот когда мама составляла график, никто не спорил. Каждый выполнял задания, прописанные против его имени. Мама решала, чем и как занять нас, всех восьмерых. Она подписывала разрешения на участие в школьных мероприятиях. Она пекла вафли по понедельникам, чтобы смягчить поствоскресный шок. Тридцать первого декабря она убирала коробку с рождественскими украшениями. Но это все было раньше, до того как нас осталось семеро.

Папа был замечательным человеком. Во всех смыслах и во всем. Громадного роста, с раскатистым смехом, с широкой душой. Время от времени я смотрю на семейные фотографии, где мы все вместе, и представляю, что папа вдруг исчез. И знаете что? Вся картинка распадается. Точно то же самое происходит с нами в реальной жизни.

Папа шутил: дескать, он бы давно голову где-нибудь позабыл, если б мама ее вовремя не пришила. Я тогда не понимал смысла шутки, во все глаза смотрел на папин воротник. Ожидал увидеть зигзагообразный шов на шее, в стиле Франкенштейна. А потом папа умер, и выяснилось, что мама так же на него полагалась, как и он на нее. Теперь мама почти не выходит из спальни. Иногда мне кажется, она лежит и шепчет сердцу: «Бейся. Бейся. Бейся», легким: «Вдох. Выдох. Вдох. Выдох». Как будто все силы у нее уходят на то, чтобы просто существовать.