Страница 21 из 23
Самый же «самый-самый» близкий мне автор – Лев Николаевич Толстой. Даже сейчас, когда я просто слышу или произношу имя – Лев Николаевич Толстой, – слезы наворачиваются мне на глаза. Это слезы любви, самой большой Любви в моей жизни. Я знаю, что, сколько бы лет я ни прожила и с какими бы великими людьми ни соприкоснулась в течение жизни, никогда не встречу я человека, столь близкого мне по духу. Это слезы невозместимой утраты: я еще не родилась, а самый дорогой для меня в этом мире человек уже умер.
Но вернемся в прошлое: среди нескольких писателей, близких мне по духу, с которыми меня роднили одинаковые поиски, одинаковые переживания, одинаковые конфликты, был один, кто занял главное место в моем сердце. Этот контакт, пусть противоестественный, односторонний – я да книга, оставленная автором, которого не просто нет рядом, но которого вообще нет в живых, – был теперь единственным утешением моей жизни, а мне так хотелось живого (!) понимающего человека рядом.
Среди живых людей, окружавших меня, даже близко не было, с кем можно было бы поговорить. Это и убивало. Будь рядом со мной хоть один понимающий человек, мне кажется, это дало бы мне силы. Произведения ушедших из жизни великих писателей не могли заменить полноценный живой контакт.
Всякий раз, когда я слышала, упоминали моих любимцев, – по телевизору, по радио, в школе, – у меня было ощущение тайной гордости, что этих людей, о которых с таким уважением говорят, я не просто близко знаю, но что это просто-напросто «мои» ближайшие люди. Я заметила, что все, абсолютно все, отзывались о моих любимцах с большим почтением. Значит, все, что переживаю я и что так сближает меня с этими авторами, достойно уважения?
Как-то раз, ночью, напичканная множеством томов Льва Толстого, количество перешло в качество: я закрыла книгу и поняла, что люблю Толстого так, как не буду любить ни одного человека никогда!
Любовь к Толстому наполнила мою жизнь новым нетрадиционным смыслом. Я жила частично в своем, частично в его мире, и в какой-то точке наши миры сливались. Любовь к Толстому поддерживала меня, придавала мне смелости и силы. Раз я так похожа на него, а он великий, значит, весь мой «маразм» – не маразм, а индикатор моей сложности и незаурядности?
А что, если все это непросто? А может быть, и я великая? Оставить после себя такие произведения, которыми, век спустя, захлебнется пусть хоть один-единственный человек, стать в его жизни такой же отдушиной, а главное, вызвать в чьем-то сердце такую (!!!) Любовь – ради этого стоит и жить, и мучиться, и работать – все что угодно. Я умру – а произведения мои останутся! Наглядный пример, писатели давно умерли – а каково их влияние?! Раз они имеют такой вес, значит, я не одна, кто испытывает на себе их воздействие?
Как-то раз по ТВ показывали уникальные кадры: похороны Толстого. Для меня, тринадцатилетней девочки, увидеть на своих похоронах даже сотню или тысячу людей, которые пришли не по долгу, а по зову сердца, потому что любят меня и высоко ценят мои труды, продукт моей личности и индивидуальности, – было уже достаточным стимулом, чтобы творить это нечто, благодаря чему, любовь ко мне останется даже после того, как я умру.
А передо мной был мой лидер – его любила не одна тысяча, может быть, не одна сотня тысяч. Вот к чему нужно было стремиться. Новый смысл – наметился.
После того как я забросила школу и провела в слезах и депрессии почти целый учебный год, мама, переборов страх общественного позора и соблюдая строгую секретность (это было очень стыдно в Нальчике), повела меня к психиатру.
– Подростковый период, – сказал он. – Половое созревание!
Доктор прописал мне какие-то таблетки, но они мне не понадобились, я уже, кажется, сама нашла выход.
– Я здорова! – сказала я маме в одно прекрасное утро.
– Я переболела, помучила вас всех, но я стала совсем другим человеком. Теперь возьмусь за школу, мне нужен хороший аттестат, потому что я собираюсь в Москву, поступать в Литературный институт. Мамочка, я – гений! Я буду жить в веках! Я умру, а то, что я создам, останется, так что я теперь вижу, ради чего надо жить.
Родители вздохнули с облегчением. На этом этапе они наконец поверили, что все это не было спектаклем для того, чтобы пропускать школу. Они рассказали мне, как я, еще с детства, проявляла особую занудность, желая во всем видеть смысл, все понимать.
– Ты мучила нас с тех самых пор, как заговорила, – рассказывали мне мама и папа. – Чуть ли не первым твоим словом было: «осему?» «Осему» – это «почему». Ты нас просто замучила. «Осему это? Осему то?» Все ты хотела знать: «осему».
– Ну что, например?
– Например, глажу я наволочку, – рассказывала мама, – а ты меня спрашиваешь, для чего наволочки надевают на подушки. Подушке, что, холодно? Нет, отвечаю я, подушкам не бывает холодно, они не живые. А зачем же тогда на нее надевать наволочку? – Я не знала, что тебе ответить, а ты, такая занудная, пока не получишь убедительный ответ, могла сутками меня пытать и не забывала вопросов, которые тебя интересовали. Все спрашивала: зачем надо надевать теплую наволочку на подушку, если ей не холодно?
Глава пятая
Июль – сентябрь 1981 г.
Мы сняли с Леней однобедрумную[7] квартиру на Авеню Ю и Ист Седьмой.
Мама приглашала на нашу свадьбу всех, кого видела, даже тех, кого видела впервые в жизни. Она старалась как могла скрасить свадьбу дочери, которая пришлась как раз на время нашего приезда в чужую страну. Самое худшее, что можно пожелать человеку с Кавказа, да и, наверное, вообще человеку, – это «пустую» свадьбу, или «пустые» похороны. Конечно, все понимали, что дома была бы совсем другая свадьба, что здесь нас пока никто не знает… И все же мама старалась как могла.
Удивило меня другое: пришли все, кого мама пригласила. Пришли, несмотря на то, что совершенно не знали нас. Еще и подарки принесли: деньги в конвертике, как здесь принято. Неужели одиночество такая суровая проблема в Америке? Ведь это мы только что приехали, а они здесь живут давно. Не могли они с такой чуткостью отнестись к нашему одиночеству, если бы сами не страдали тем же: сытый, как правило, голодному не друг. Спасибо вам, люди, я даже не знаю ваших имен, но спасибо тем более.
Тетя Хиба с дядей Стасом и дядя Денис дали взаймы моим родителям кучу денег, свадьбу устроили шикарную. Конечно, родителям спасибо, только если по мне, то они зря все это затеяли. Разве это свадьба? Что мне все эти лакеи в костюмах, этот блеск люстр, обильное угощение? Спектакль все это. Все, кто мне дорог, остались там. Свадьбу справляли во льду и в холоде, несмотря на роскошь. Какие заморские кушанья и парадные костюмы могут компенсировать отсутствие близких людей?
Все подарки, которые гости принесли на свадьбу, отдали нам с Леней, чтобы «было, с чего начать жизнь». Я тогда не понимала, сколько лет потом предки должны были себе во всем отказывать, прежде чем папа, который наконец устроился на работу чертежником, смог эти долги вернуть. Я совершенно не думала о деньгах, и меня глубоко оскорбляло, когда Леня о них думал. Вроде поэт, талантливый человек, а такой меркантильный!
Закончился вечер свадьбы, белый лимузин подвозит молодоженов к их новому дому. Впервые в жизни мы одни в своей новой квартире! Я в подвенечном белом наряде, мне шестнадцать лет, белые живые цветы у меня в волосах. Открыли дверь, прошли в спальню… Что, по-вашему, делает юный жених (ему 21 год!), который к тому же еще поэт, оставшись наедине со своей невестой? Бегом бежит к широкой двуспальной кровати, поскольку ничего шире в доме нет, и высыпает на нее содержимое огромного пакета – конвертики с деньгами, подаренные нам в этот вечер. Каково?
7
Двухкомнатную, от англ. one bedroom apartment – квартира с одной спальней.