Страница 31 из 118
«Когда мы вернулись с войны…»
Когда мы вернулись с войны, я понял, что мы не нужны. Захлебываясь от ностальгии, от несовершенной вины, я понял: иные, другие, совсем не такие нужны. Господствовала прямота, и вскользь сообщалося людям, что заняты ваши места и освобождать их не будем, а звания ваши, и чин, и все ордена, и медали, конечно, за дело вам дали. Все это касалось мужчин. Но в мир не допущен мужской, к обужам его и одежам, я слабою женской рукой обласкан был и обнадежен. Я вдруг ощущал на себе то черный, то синий, то серый, смотревший с надеждой и верой взор. И перемену судьбе пророчествовали и гласили не опыт мой и не закон, а взгляд, и один только он — то карий, то серый, то синий. Они поднимали с земли, они к небесам увлекали, и выжить они помогли — то синий, то серый, то карий.Как меня не приняли на работу
Очень долго прения длились: Два, а может быть, три часа. Голоса обо мне разделились. Не сошлись на мне голоса. Седоусая секретарша, Лет шестидесяти и старше, Вышла, ручками развела, Очень ясно понять дала: Не понравился, не показался — В общем, не подошел, не дорос. Я стоял, как будто касался Не меня весь этот вопрос. Я сказал «спасибо» и вышел. Даже дверью хлопать не стал. И на улицу Горького вышел. И почувствовал, как устал. Так учителем географии (Лучше в городе, можно в район) Я не стал. И в мою биографию Этот год иначе внесен. Так не взяли меня на работу. И я взял ее на себя. Всю неволю свою, всю охоту На хореи и ямбы рубя. На анапесты, амфибрахии, На свободный и белый стих. А в учители географии Набирают совсем других.Баллада
В сутках было два часа — не более, но то были правильные два часа! Навзничь опрокидываемый болью, он приподнимался и писал. Рук своих уродливые звезды сдавливая в комья-кулаки, карандаш ловя, как ловят воздух, дело доводил он до строки. Никогда еще так не писалось, как тогда, в ту старость и усталость, в ту болезнь и боль, в ту полусмерть! Все казалось: две строфы осталось, чтоб в лицо бессмертью посмотреть. С тихой и внимательною злобой глядя в торопливый циферблат, он, как сталь выдерживает пробу, выдержал балладу из баллад. Он загнал на тесную площадку — в комнатенку с видом на Москву — двух противников, двух беспощадных, ненавидящих друг друга двух. Он истратил всю свою палитру, чтобы снять подобие преград, чтоб меж них была одна политика — этот новый двигатель баллад. Он к такому темпу их принудил, что пришлось скрести со всех закут самые весомые минуты — в семьдесят и более секунд. Стих гудел, как самолет на старте, весь раскачиваемый изнутри. Он скомандовал героям: «Шпарьте!» А себе сказал: «Смотри!» Дело было сделано. Балладу эти двое доведут до ладу. Вот они рванулися вперед! Точка. Можно на подушки рухнуть, можно свечкой на ветру потухнуть. А баллада — и сама дойдет!Знакомство с незнакомыми женщинами
Выполнив свой ежедневный урок — тридцать плюс минус десять строк, это примерно полубаллада, — я приходил в состояние лада, строя и мира с самим собой. Я был настолько доволен судьбой, что — к тому времени вечерело — в центр уезжал приниматься за дело. Улицы Горького южную часть мерил ногами я, мчась и мечась. Улицу Горького после войны вы, поднатужась, представить должны. Было там людно, и было там стадно. Было там чудно бродить неустанно, всю ее вечером поздним пройти, женщин разглядывая по пути, женщин разглядывая и витрины. Молодость! Ты ведь большие смотрины! Мой аналитический ум, пара штиблет и трофейный костюм, ног молодых беспардонная резвость, вечер свободный, трофейная дерзость — много Амур мне одалживал стрел! Женщинам прямо в глаза я смотрел. И подходил. Говорил: — Разрешите! В дружбе нуждаетесь вы и в защите. Вечер желаете вы провести? Вы разрешите мне с вами — пойти! Был я почти что всегда отшиваем. Взглядом презрительным был обдаваем и критикуем по части манер. Был даже выкрик: — Милиционер! Внешность была у меня выше средней. Среднего ниже были дела. Я отшивался без трений и прений. Вновь пришивался: была не была! Чем мы, поэты, всегда обладаем, если и не обладаем ничем? Хоть не читал я стихи никогда им — совестно, думал, а также — зачем? — что-то иное во мне находили и не всегда от меня отходили. Некоторые, накуражившись всласть, годы спустя говорили мне мило: чем же в тот вечер я увлеклась? Что же такое в вас все-таки было? Было ли, не было ли ничего, кроме отчаянности или напора, — задним числом не затею я спора после того, что было всего. Матери спрашивали дочерей: — Кто он? Рассказывай поскорей. Кто он? — Никто. — Где живет он? — Нигде. — Где он работает? — Тоже нигде. — Матери всплескивали руками. Матери думали: быть ей в беде — и объясняли обиняками, что это значит: никто и нигде. Вынес из тех я вечерних блужданий несколько неподдельных страданий. Был я у бездны не раз на краю, уничтожаясь, пылая, сгорая, да и сейчас я иных узнаю, где-нибудь встретившись, и — обмираю.