Люди одной крови

Геннадий Евтушенко

Люди одной крови

Живым и павшим участникам Великой Отечественной войны посвящается

Жора Поляков возвратился из политотдела полка злой, будто с цепи сорвался. Накричал на ни в чём не повинного Петровича, отправил спать в медсанбат Наталью. Та ушла, так хлопнув дверью, что в хлипком шкафчике посуда задребезжала (тоже девка с характером). Поляков молча разделся и лёг спать. Да разве тут уснёшь? Разговор получился крутой. Начальник политотдела был мужик в общем неплохой, с понятием. Старый коммунист, ещё в Гражданскую воевал. Не орал на подчинённых, большого начальника из себя не строил, в тылах не отсиживался. Да и к Полякову относился по-доброму. Не раз защищал его от праведного гнева командира полка, когда тот чихвостил Жорку за то, что без надобности на рожон лезет. Поэтому с лёгкой душой и пошёл к нему Поляков. Даже и не думал, зачем его в политотдел вызывают. Мало ли? Проблем в батальоне миллион, хоть и значился он лучшим в полку. Ну, лучший ли – это в бою проверяется. А тут пока игрушки: занятия по боевой и политической, так сказать. Под Сталинградом бои день и ночь идут. За каждый дом дерутся. А их для чего-то другого, серьёзного придержали. Видать, контрудар готовится. Но это дело большого начальства. А пока его бойцы в учебные атаки ходят. Да на политзанятиях дремлют потихоньку. А чего особенного на них слушать? Все и так всё знают: надо бить фашистов. И бить изо всех сил. У одних родные погибли, у других – в оккупации. Кто знает – живы ли? Все и без политзанятий в бой рвутся. Да толку от этих политзанятий чуть – половина бойцов узбеки да киргизы из дальних кишлаков. По-русски два-три слова знают. Вот и дремлют на «политике». На других занятиях набегаются, к вечеру с ног валятся. Здоровьем-то из них, как заметил Поляков, мало кто отличается. Да ладно, кормят здесь неплохо, кое-кто даже вес набирает. Так что Поляков к дремоте на политзанятиях особо не придирался. И замполиту такую установку дал: пусть отдыхают, сил набираются, скоро они, силёнки, ох как понадобятся! А в политике они главное знают: надо Родину любить, фашистов ненавидеть и бить их, не щадя сил и самой жизни. А оно вот чем обернулось. Вчера майор молодой из политотдела армии был. Вроде парень ничего: побеседовал, поулыбался, а сам, видно, настучал, что бойцы ни бе, ни ме не понимают. Вот сегодня подполковник Рыжкин и врежет ему по самое некуда. И за бе, и за ме. Но разговор принял совершенно другой оборот.

Начинать беседу Рыжкин не спешил. Налил из большого медного самовара две кружки чаю, усадил Полякова за стол. Глянул исподлобья:

– Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил? Иль чуешь за собой грехи тяжкие?

Поляков молчал. «Чего самому нарываться? Пусть обозначит, зачем вызывал. А там видно будет. Может, и не стучал этот майор». Он хмурился, сопел, прихлёбывая несладкий чай. Рыжкин тоже молчал, легонько барабаня пальцами по крышке стола. Не знал, с чего начать. Разговор предстоял неприятный, а Поляков был боевой командир. Умелый, опытный. Но горячий. Как бы не вспыхнул, дров не наломал. Однако говорить было надо. Он вздохнул и неожиданно для самого себя не с того начал:

– Чтой-то ты чай без сахару пьёшь? Экономишь? Так сахар мой. Бери. – Он пододвинул блюдце с кусочками сахара ближе к Полякову. – Не стесняйся. Или куски большие? Вприкуску не любишь? Так у меня щипчики есть, щас враз куски уменьшим.

– Не, – покачал головой комбат, – я привык без сахара.

– Ну, ну – откликнулся Рыжкин. И вот тут-то и начал свою беседу. Ту, из-за которой и вызвал Полякова, а потом не знал, с чего начать. А оно-то, начало, просто само собой и пришло.

– О семье что-нибудь слышно? Может, не в оккупации жена? Может, успела эвакуироваться?

Поляков покачал головой.

– Может, и успела. Но это маловероятно. Немцы слишком быстро продвинулись и захватили Донбасс. Родители тоже в оккупации остались. Но они старенькие, а там и молодёжь рвануть не успела. Я с братом на связи, переписываемся. Он встречал наших, донецких, те знают. Так что надежды мало. – Он вздохнул. – Ничего, не зря мы тут грязь сутками месим. Не век нам обороняться. Пойдём в наступление, у фрицев только пятки засверкают. Освободим. И Донбасс освободим, и всю Украину освободим. Посмотрим, чья возьмёт.

Он глянул с надеждой на подполковника – может, проговорится насчёт наступления? Но у того были свои мысли и планы в этой беседе. Он участливым тоном спросил:

– Там ведь у тебя жена и сын?

Поляков кивнул. Он пока так и не понял, куда клонит Рыжкин. Думал, всё это вступление. Обычные штучки политработников. «В душу лезет. А потом – бах! – и почему на политзанятиях половина бойцов спит? Или почему рядовой Ширгазиев даже столицу своей родной республики не знает?» Он всё ждал основного вопроса. И дождался.

Рыжкин встал, прошёлся по комнате, заложив руки за спину, остановился напротив Полякова, и, сверля его взглядом, спросил:

– Так какого же ты хрена с этой Наливайко шуры-муры крутишь? – И повысив голос: – Да не шуры-муры, а живёшь с ней, как с женой? Это что? Двоежёнство или блятство?! – И, видя, что Поляков пытается встать, протестующе вытянул к нему руку. Продолжил: – Сидеть!!! Сидеть!!! Сиди и слушай! Я знаю. И все знают: не один ты такой! Но бывают же разные ситуации. Есть мужики холостые. Есть и женатые, но они как-то скрывают свои отношения. Не выставляются напоказ. А ты? Открыто живёшь с подчинённой. Вроде даже бравируешь этим. Смотрите, мол, какая у нас любовь! А ты женатый человек! Как ты, коммунист, докатился до такой жизни? Какой пример подаёшь подчинённым? Что они за спиной у тебя говорят?

– Ничего не говорят, – успел буркнуть Поляков.

– Как ты можешь толковать им о морали? – не обратив внимания на реплику комбата, продолжал подполковник. – У тебя просто права такого нет. И не будет, пока ты не прекратишь это безобразие. Сиди! – прикрикнул Рыжкин. Он снова прошёлся по комнате. Сменил тон. – В конце концов, давай посмотрим с другой стороны. Тебе давно пора полком командовать. Ты ж кадровый. У тебя за плечами и финская, и Бессарабия, и воюешь с первого дня войны. И хорошо воюешь. Да кто ж тебе полк даст при таком моральном облике? Или думаешь, война всё спишет? Я представление на комполка на тебя не подпишу. Не имею права. Как начальник политотдела и как коммунист. Хотя знаю: командир ты бы был хороший. Всё в тебе есть! Но не могу. А ты думал, как тебя сын после войны встретит? Что ты скажешь ему? И что жене скажешь? – Он покрутил пальцем перед носом Полякова. – Нет, война всё не спишет. Нет у неё такого права. Люди должны оставаться людьми. И на войне тоже. И жене твоей там, под немцем, нелегко живётся. Если жива ещё. Только мыслями о муже, небось, и держится. – Помолчал. Снова повысил голос: – А муж тут за другую юбку держится! Ну, кавалер, скажи что-нибудь в своё оправдание.

Он сел за стол, подперев голову руками. Уставился на Полякова. Тот молчал. Какое-то время так молча они и смотрели друг на друга. Первым не выдержал Рыжкин.

– Ну, комбат! Говори, говори! Я слушаю.

– Не в чем мне оправдываться. Люблю я Наталью. И всю жизнь любить буду. Это не шуры-муры. Тут уж ничего не поделаешь. А семья… Это совсем другая история.

И так эти слова были сказаны, что задели Рыжкина за живое. Что-то почудилось ему в них настоящее, жизненное, мужское. И горькое.

«Вот она, жизнь, – подумал он. – Видно, не всё так просто. Я-то думал, загулял лихой комбат. А не похоже». Он молчал, задумчиво крутил ложку в кружке с остывшем чаем, поглядывая на Полякова. Тот тоже не спешил. Обычно порывистый и шустрый капитан притих. Он думал о своём. О том, как лихо и весело всё начиналось, как быстро женился, служил, а теперь вот сидит в этой избушке под Сталинградом, думает о скором наступлении и не знает, что ответить немолодому Рыжкину. Кроме того, конечно, что уже сказал. А с Натальей он будет до смерти. Это уж точно. Да и смерть… Кто знает, где она поджидает его? До неё, как в той песне поётся – четыре шага.