Убить колибри

У Окладникова было большое лицо, какое бывает у степняков, долгие поколения живших среди открытых пространств. Твердые внимательные глаза с легким азиатским разрезом, внезапно утрачивали свою волевую прямолинейность, в них селилась печаль. Сухие плотные губы, привыкшие к повелительным командирским окрикам, вдруг умягчались, в уголках рта появлялись неуверенность и смущение, губы начинали чуть заметно дрожать.

Макарцев был невысок, с гибкими неуставшими мышцами, узким лисьим лицом и пытливым заостренным носом. Глаза, прищуренные, казалось, постоянно смеются, словно окружающая жизнь выглядела смешной и забавной. Но вдруг эти рыжеватые бегающие глаза останавливались, наполнялись фиолетовой тьмой, словно прозревали далекую приближавшуюся опасность.

Окладников поднял плоскую бутыль, долил в стаканы коньяк:

– Давай, Игорь, третий. За тех, кто больше не с нами.

Они поднялись, два немолодых генерала. Их лица опечалились и посветлели. Не касаясь стаканами, выпили и еще некоторое время стояли, словно ожидали, когда кто-то невидимый покинет комнату.

– Капитан Кожемяков вдруг перестал улыбаться. То анекдоты травил, смех по всему гарнизону. А то вдруг перестал улыбаться. «Товарищ капитан, где ваша фирменная улыбка?» – «Чувствую, что скоро убьют». Вещи упаковал аккуратно, письмо жене написал, ее фотографию спрятал, и повел бронегруппу на Толстой Юрт. Там их всех и пожгли. Кожемяков, когда мы подошли, лежал у БМП обгорелый, рот полный крови, и улыбается. – Окладников тихонько тронул кромку стакана, словно отсылал «третий тост» отдельно капитану Кожемякову.

– На блокпосту стоял со мной прапорщик Зуйков. Ну ты помнишь, тощий, «р» не выговаривал. Его дразнили: «Сдвавствуй, дууг!» Мы машины вместе досматривали. Подкатывает «семерка», за рулем один бородатенький. Мне идти неохота. Я говорю: «Сдвавствуй дууг», пойди посмотри в багажнике. Открыл багажник, а оттуда рвануло, все кишки наружу. А ведь это он мой взрыв на себя принял. – Глаза Макарцева наполнились фиолетовой мглой, будто он видел ту мокрую, изгрызенную снарядами дорогу, бетонные плиты, среди которых медленно виляли машины, и автоматчики в вязаных шапочках заглядывали под капот и в багажник.

– А этот, как его, майор из роты связи? – Окладников потирал лоб, пытаясь вспомнить. – Ну этот, предатель, который чеченцам наши маршруты указывал. Как его звали?

– Липко.

– Точно, Липко. Это он Кожемякова под гранатометы подставил. Его судили, десятку впаяли. А я бы его расстрелял!

– Он недолго сидел. На зоне его удавили. – Глаза Макарцева, казалось, смеялись, но в них густела фиолетовая мгла. – А помнишь, ходили под Автуры? Ходжаева, полевого командира, гоняли? Позывной «Мансур». Из гаубиц долбили, штурмовиками молотили, вертолетами утюжили. Спецназ бросали. Нас на проческу кидали. Ничего. Только бинт нашли окровавленный. И представляешь, года через три присутствую на совещании в Грозном. Чеченские силовики с нами. И этот самый Ходжаев улыбается, руку тянет. Теперь генерал полиции.

Окладникова бесшумно окатило время, хлынувшее вспять, с тех дней, как солдатом был брошен в Чернобыль, в эту стенающую прорву, и, кашляя в респиратор, срезал лопатой отравленный слой земли, швырял в грузовик. С тех пор не снимал военную форму, кочуя по гарнизонам, зализывая раны на теле страны.

– А где жена? Где твоя Оля? Час-то не ранний. – Макарцев посмотрел на большие стенные часы, где стрелка приближалась к двум. – В такое время жены дома бывают.

– Должно быть, в гостях засиделась. У нее свой круг, свои друзья. Журналисты, актеры, художники. Я для них чужой. У них свой образ жизни. Я понимаю Ольгу.

– Жена должна быть дома. Муж, дети, хозяйство.

– Но у нас нет детей, Игорь. – Губы Окладникова едва заметно задрожали.

– Прости, Володя.

– И от первой жены, от Гали, Царство Небесное, не было детей. Это меня Чернобыль обжег, всех моих деток спалил.

– Прости, Володя, – Макарцев смущенно потупился, винясь за свою бестактность.

– Галя скончалась, думал, уже не женюсь. Память ее не хотел оскорблять. И вот вдруг встретил Ольгу. Я ее люблю. Она для меня отрада. Она добрая, светлая, беззащитная. Она мечется, как на невидимую стену бросается, словно хочет разбиться. Ей дети нужны, а я не могу. В этом наша беда.

– Не ты ее должен беречь, Володя, а она тебя. Ты военный, все время в поездках. Она твой дом должна охранять. Чтобы ты был спокоен. А она бог знает где носится, – не выдержал Макарцев и снова спохватился, не сумев скрыть свою неприязнь.

– Она образованная, книжек больше меня в тысячу раз прочитала. Я же простой оренбургский парень. Отец – сельский учитель, мать – бухгалтер. А она профессорская дочка. Ей нужны умные знакомые, с кем можно поговорить об искусстве. А со мной только о боевом применении войск на Среднеазиатском театре военных действий. Зачем ей это? – Окладников улыбнулся, и глаза его стали печальны, исполнены нежности.

– Куда в командировку? – Макарцев перебил друга, не желая видеть его большое сильное лицо беззащитным.

– В Таджикистан. Там тревожно. Участились прорывы из Афганистана. Таджики сами не справятся. Да и в Казахстане, в Киргизии не легче.

– Ты считаешь, на этом направлении грохнет?

– Не обойтись без войны. Как бы вновь не пришлось создавать Туркестанский военный округ.

– Отовсюду убежали, как зайцы. А теперь возвращаемся. Опять русская кровушка польется, – зло произнес Макарцев.

– А когда она литься переставала?

Оба замолчали. Будто каждый помещал себя в грядущие сражения, оставляющие кровавые мазки в азиатских горах и пустынях.

– Ну а твое направление? У тебя тоже все мутно? – Окладников посмотрел на друга, чье лицо заострилось в постоянных рысканьях, а глаза обманчиво смеялись, скрывая болезненную, как при бессоннице, усталость.

– Понимаешь, какое-то предчувствие. Что-то назревает, а трудно понять, что. Конечно, все эти азербайджанские рынки, таджикские стройки, чеченские и дагестанские сборища – они кишат исламистами. То одно подполье зачистишь, то другое. И они опять плодятся. Это как при лесном пожаре. Один очаг возгорания погасишь, а вместо него два других. Но не это тревожит.

Макарцев всосал воздух, словно хотел остудить больной зуб.

– Что-то кругом собирается, как гроза. Какая-то дымка, какая-то муть. Что-то в ней вырисовывается и пропадает.

– Я и говорю, кругом муть. Гнилью пахнет. Своровали страну, и все мало. Управлять не умеют, все запарывают. Россия, как деталь драгоценная, которую нужно бережно обрабатывать, по микрону вытачивать, чтобы с чертежом совпала. А они то стружку толщиной в палец, то станок останавливают. И так везде, в любом министерстве, в любой конторе. Не понимаю, почему их Президент терпит? Ждет, пока станок сломают или деталь запорют?

– Президент осторожен. У него нюх. К нему на стол записки ложатся, доклады. Его предупреждают. Я знаю, есть план большой реформы, большой чистки. Губернаторов будут менять, министров, Госдуму, Совет Федерации. Крупный бизнес стреножат, заставят деньги в казну нести. Другая экономика, другая политика, другая элита. Они все это чувствуют, к чему-то готовятся. Кто кого? Кто первый? Президент или элита, которую под нож? Как его будут свергать? Как спецслужбы свергали Кеннеди? Или как военные Эрдогана? У нас в спецслужбах предателей нет. Думаю, и у вас, армейцев.

– Военные с Президентом. Мы с государством. Нас, военных, столько раз подставляли! И в Вильнюсе, и в Тбилиси, и в Афганистане, и ГКЧП, и Ельцин в девяносто третьем. Военные не участвуют в заговорах. Мы за государство. У нас впереди не одна война за Россию. Мы в Сирии воюем, никак не закончим.

– Да и я так считаю. Но где-то есть гнездо змеи. Есть оно, есть, а где, не знаю! – Снова глаза Макарцева наполнились затмевающей тьмой, в которой, как в фиолетовой туче, что-то сверкало и меркло.

В прихожей хрустнул замок, хлопнула дверь. Через минуту Ольга, свежая, с мороза, с глазами, полными ночных огней, скользнула в комнату. Изумленно и радостно оглядела мужчин.