Страница 3 из 4
Малыш то на мгновение проваливался в тревожный сон, вздрагивал, жалобно всхлипывал, затихал, то снова по-щенячьи взвизгивал, скулил. Словно опротестовывал своё насильственное появление на белый свет без мамы…
Мария Ивановна, вырастившая троих детей, по-матерински крепко привязалась к незаслуженно обездоленному судьбой Андрюшке, ласково называя его «чернышом-амосёнком», «крестничком». Держала более трех месяцев в стационаре, не доверяя никому заботу о нём, всякую свободную минутку склоняясь над кюветкой беспокойного пациента. Постоянно разговаривала с ним, готовила молочные смеси, купала в травяных настоях. Городским лётчикам заказывала разные детские премудрости, которые помогали крохе набираться сил. И расти, расти.
Вскоре Андрюша по-амосовски твёрдо решил смириться с навязанной ему жизнью и остаться в этом неуютном мире, чтобы поближе самому рассмотреть, познать его. Теперь уж почти не плакал, а всё искал угольными, раскосыми глазёнками добрую тётю, ждал нежного прикосновения её тёплых рук, которым был обязан своим рождением. Наверстывал упущенные блага сном. Просыпаясь голодным волчонком, аппетитно опустошал приготовленные ему молочные бутылочки. Малыш заметно крепчал, в часы бодрствования уже весело угукал и охотно дарил первые улыбки Марии Ивановне да папе Диме.
После ухода из жизни любимой жены Людмилы, Дмитрий Амосов часто бывал рядом с крохой Андрюшей, оставляя двухлетних сынков Толю и Колю на попечение рано овдовевшей, бездетной сестры Сони, решившейся на время оставить солнечный Сочи и помочь брату растить малолетних детей. Дмитрий уволился с буровой, чтобы стать малышам и мамой, и папой.
Каждый год с весны до первого снега семейство Амосовых проживало на дальнем зимовье. Сытно кормили их неисчерпаемая тайга да большая рыбная Тунгуска. Потомственный таежный промысловик обеспечивал семью всем необходимым. Подрастающие парнишки охотно помогали ему. Отец приучал сыновей к тайге. Теперь она им мать. Сам же любил Берендеево царство всей душой, преданно, по-хозяйски. Оберегал угодья от браконьеров, бережно заботился обо всех лесных обитателях. С раннего детства приучил мальчишек добрыми делами почитать зелёную кормилицу, строго требовал соблюдать лесные заповеди: понапрасну – не губи, беззащитным – не вреди, на дармовое – не жадничай. Не словами – на деле показывал, как следует жить в таёжном мире. Сыновья в своей уже взрослой жизни, жизни без отца, помнили эти наказы. Хранили в памяти и случай, как отец однажды привёз в дом маленького лосёнка, названного им Валькой. До мельчайших подробностей он запечатлелся в памяти тогда ещё подростка Андрея.
…Отец, ставя на учёт глухариные кладки, сильно испачкался и решил спуститься к распадку, чтобы привести себя в порядок. Подойдя ближе, прислушался. Впереди что-то трещало, ерзало, билось о воду. Рискуя безнадёжно увязнуть в вековых завалах, увидел маленького лосёнка и высвободил его из смертельно опасного плена. Смельчаку, тут же названному им Валькой, не дал и недели от роду. Оголодавший, слабый, тот отчаянно пытался самостоятельно выкарабкаться на сушу. Но скользкий, трухлявый сушняк обламывался под острыми, быстрыми копытцами, крошился и снова тянул упрямца в студёную талую воду. Этот треск, услышанный Амосовым, спас бедолагу. Не произойди их встреча с отцом – ему бы не выжить. Когда отец вынес лосенка из распадка, тот едва стоял на нестойких, дрожащих, непослушных ногах. Скорее всего, был у лосихи вторым теленком, по воле какой-то нелепой случайности отбившимся от матери.
В доме малыш быстро освоился, отогрелся в тёплом предбаннике на старом отцовском полушубке. Напился молока с манкой, отоспался. И сразу назначил себя главным в семье.
Назавтра уже шустро бегал по подворью, брыкался, высоко подпрыгивая, тузил забор. Полюбил тётю Соню, почему-то считая именно её своей матерью. Стоило той спуститься с крыльца, как чуткий Валька оставлял забавы, мчался к «мамке» стрелой, облизывал, тычась симпатичной мордочкой в её живот. А когда она выносила лосёнку пойло – молоко с кусочками размоченного хлеба – чуть не сшибал кормилицу с ног, на лету хватая, засасывая в рот края цветастого фартука. Бесконечные Валькины наскоки от подарка брата ко дню 8 марта вскоре оставили лишь жалкие, жёваные лохмотья. Прислонив ведро к забору, тётя Соня ногами-руками пыталась удерживать ведёрко в стоячем положении. Но Валька всякий раз, прежде чем приступить к очередной кормёжке, старался поддать долгожданному кормильцу копытом и только после такого наскока спешно окунал в аппетитное питье ушастую мордочку. Изредка его голова высовывалась наружу, чтобы хлебнуть воздуха. Лосёнок громко сопел, фыркал, мотал белой мокрой мордой. В такой час в доме откладывались все дела, и семья в полном составе с восторгом наблюдала за любимцем. К концу трапезы Валька от копыт до холки был в молоке и крошках. Пойла хватало и на нас. Лобастый шустрик не по разу благодарно обегал семейный круг, оставляя на каждом печать телячьей нежности и признательности, а заодно изрядно испачкав одежду своих почитателей. За сутки малыш набирал около двух килограммов привеса.
– Осенью, – вспоминал Андрей, – отец навсегда разлучил нас с лосёнком. «Это зверь. Таёжный зверь. Не игрушка вам. Его место там, на лесных тропах». И увёз Вальку на дальнее зимовье за Медвежью гору. Быстроногого, упитанного, с явно обозначившимися, набухающими на лбу бугорками.
…Как-то, три года спустя, повстречались они на узкой каменистой лосиной тропе. Отец узнал его издали. Но Валька остановился первым. Задрав голову, долго смотрел на идущего навстречу человека. Чувственными, влажными, волосатыми ноздрями втягивал глубоко в себя летящий от него ветерок. В раздумье переминался с ноги на ногу, хрипло мычал, прижимаясь упитанным крупом к поросшему лишайником скальному выступу. И замер, словно что-то сопоставлял, припоминал…
Отец остановился в десяти шагах от могучего красавца. Однако зверь! Протянув к нему руки, тихо позвал: «Валька! Валька…» И тут же, вздыбив копытами известняковую пыль, молодой лось ринулся к спасителю. Приблизившись, несколько раз обежал его, потом остановился, приосанился. Мотал головой, словно хвастался сильными, ветвистыми рогами. Добродушно хоркал, сопел, хукал, как в лосёвом детстве, осторожно прижимаясь к родному существу торсом. Потом подошёл вплотную. Стал лизать лопастым, розовым языком старенькую фуфайку, лицо и руки отца. В холке Валька вымахал под два метра и весил около полтонны. Растроганный благодарной памятью, отец дрожащими ладонями гладил доверчивую, тянущуюся к нему Валькину морду. Зверь млел от удовольствия, когда добрый человек ласково трепал за длинные уши, теребил свисающую клином густую, шелковистую бороду, одобрительно хлопал ладошками по высоким, стройным ногам.
Так вот они долго и близко общались, оба довольные и счастливые от неожиданной встречи, хорошо понимая друг друга и разговаривая на языке идущих от сердца звуков и телодвижений. Расходились в разные стороны медленно, неохотно, будто, зная наперед, что никогда уже их тропы не пересекутся…
Дмитрий Амосов погиб много лет спустя в тайге не от клыков и копыт диких зверей, с которыми прожил свой век бок о бок. Его убила шальная браконьерская пуля, бездумная рука злого, ненасытного человека. Нет, не человека – нелюдя.
В ту горестную весну, навечно разлучившую сыновей с отцом, старшие близнецы Анатолий с Николаем уже бороздили моря и океаны капитанами дальнего плавания, «младшенький» – Андрей работал в Эвенкийской нефтеразведке бурильщиком.
Сыновья помнили и любили отца по-прежнему нежно, как в далёкие годы своего взросления.
Подари медвежаток
Василий Самгин на стареньком уазике остановился на вершине пихтового яра. Проехать мимо никак не мог. Сказочная, завораживающая картина эвенкийского изумрудного океана пленила воображение. Жена с дочкой тоже онемели от красоты: такое диво видят впервые. Шумное семейство долго восторгалось разноцветными бликами-зайчиками. Они скакали в радужных лучах над весенней тайгой. Тайга пленила и заманивала в благодатные лесные дебри.