Страница 11 из 25
Противоречивость моих эмоций после прочтения, перечитывания и тщательного анализа этого странного и непредсказуемого письма не поддается описанию. Я уже сказал, что одновременно почувствовал облегчение и неуверенность, но это слишком грубое определение, исключающее нюансы и подсознательные ощущения, связанные как с облегчением, так и с неуверенностью. Начну с того, что письмо настолько противоречило предшествующей веренице ужасов, что изменение сознания Экли – от гнетущего к умиротворенному спокойствию и даже воодушевлению – казалось невероятным в своей стремительности и бесповоротности! Я с трудом мог поверить, что за день психологическая перспектива человека, написавшего мне еще в среду отчаянное послание, стала совершенно иной, пусть даже ночью он испытал какое-то необычайное облегчение, но не до такой же степени! Иногда, чувствуя ирреальность игравшейся драмы, я задавал себе вопрос, уж не померещились ли мне все эти фантасмагорические силы, но потом думал о записи на фонографе, и это совсем сбивало меня с толку.
Я мог ожидать от Экли чего угодно, но не такого письма! Проанализировав свои впечатления, я определил в них две фазы. Первая – если считать, что Экли был и остался в здравом уме и твердой памяти, то происшедшие изменения были необъяснимы. Вторая – никто не назвал бы нормальными или предсказуемыми изменения в стиле Экли, его умонастроении и языке. Казалось, коварные мутации уже затронули глубинные основы его личности и их воздействие было столь очевидным, что эти фазы никак не соединялись. Одна исключала другую, наглядно демонстрируя отклонение от нормы. Выбор слов, орфография – все сделалось не таким, как раньше. Я с профессиональной чуткостью к стилю проследил различия и понял, что лишь мощнейшая эмоциональная встряска могла вызвать столь радикальный поворот. Однако в ряде отношений письмо было вполне типичным для Экли. Та же старая страсть к бесконечному, та же пытливость ученого. Я ни минуты не верил в подделку или хитроумную замену письма. В этом случае он не стал бы меня приглашать, чтобы я сам убедился в правдивости его рассказа.
Я не поехал в субботу вечером, продолжая обдумывать содержание письма. В его подоплеке угадывалась борьба светлых и темных сил. Я уже устал от быстрой смены чудовищных предположений, возникавших в моем сознании в последние четыре месяца, и размышлял над новыми, потрясшими меня фактами медленнее обычного. Сомнения чередовались с готовностью поверить Экли, но так бывало и прежде, когда он сообщал мне о чудесах. Однако с недавних пор любопытство начало вытеснять тревогу и замешательство. Неважно, был Экли безумен или нормален, произошла ли с ним настоящая метаморфоза или он просто успокоился, – главным было то, что в своих увлекательнейших исследованиях он сменил перспективу. Его страхи – не будем гадать, реальные или мнимые – сразу уменьшились, а все внимание переключилось на открывшиеся перед ним космические бездны и недоступные людям знания. Я тоже стремился к неведомому, и потому наши пламенные мечты совпадали. Когда Экли удалось разрушить чудовищный барьер между мирами, я почувствовал неподдельное волнение. Уничтожить дурацкие, надоевшие границы времени и пространства, отбросить, как ненужный хлам, законы природы, ощутить связь с бескрайними просторами, приблизиться к тайнам бесконечности – да, для этого стоило рискнуть жизнью, подвергнуть испытанию разум и душу! И Экли уверял меня, что угрозы больше нет, а иначе он не стал бы приглашать меня, после того как я столь долго отказывался к нему ехать. Я подумал о том, что он может мне поведать, и оцепенел, представив себе, как сижу в уединенном доме и слушаю человека, накануне беседовавшего с инопланетянами, а на столе, рядом с нами, – пластинка и груда писем, в которых он делился со мной своими наблюдениями.
Итак, в воскресенье утром я отправил Экли телеграмму. В ней говорилось, что мы можем встретиться в Брэттлборо в следующую среду – 12 сентября, если его устроит эта дата. Однако расписание, которое он предложил мне, я решительно отверг. Признаюсь честно, мне не хотелось приезжать в глухой вермонтский край поздно вечером. Я позвонил на станцию и заказал билет на другой час. Мне предстояло встать пораньше и сесть в поезд, отправлявшийся из Бостона в 8:07 утра. В таком случае в 9:25 я должен был прибыть в Гринфилд, подождать на вокзале и в 12:22 пересесть на поезд, идущий в Брэттлборо. Я буду там в 1:08 дня, а это удобнее, чем 10:01 вечера. Экли встретит меня, и я без страха поеду с ним по пустынным и таинственным дорогам. Я указал в телеграмме выбранное время и обрадовался, получив от него в тот же вечер ответ:
Время устраивает встречу поезд 1:08 среду не забудьте запись письма фотографии надеюсь благополучный приезд ждут великие открытия.
Одно то, что обмен телеграммами состоялся в течение дня и мою телеграмму ему то ли доставили в Тауншенд, то ли прочли по телефону, воодушевило меня и окончательно уничтожило все сомнения. Я вздохнул спокойно и почувствовал, что с моих плеч упала тяжелая ноша. Ведь подозрения месяцами никуда не исчезали, а таились в глубине моей души. В ту ночь я спал долго и крепко и с утра принялся за сборы, хотя в запасе у меня оставалось еще два дня.
VI
В среду я отправился к Экли, взяв с собой чемодан с необходимыми вещами и блокнотом, в котором были помечены даты получения страшной записи на фонографе, фотографий и чуть ли не всех писем. Я сдержал обещание и никому не сказал, куда еду. Мне и самому было ясно, что в наши дела нельзя посвящать посторонних, даже если все закончится благополучно. Мысль о духовном контакте с пришельцами из иных миров ошеломляла, и я, несмотря на длительную интеллектуальную тренировку и даже известную подготовленность, чувствовал себя глупцом. Что же в подобном случае могли испытывать остальные, несведущие люди? Не знаю, что преобладало во мне – страх или жажда небывалых впечатлений, когда я пересел из бостонского поезда и отправился на запад, глядя, как знакомый пейзаж сменяется почти неизвестным: Уалтхем – Конкорд – Эйер – Фитсбург – Гарднер – Этол.
Поезд прибыл в Гринфилд с семиминутным опозданием, но северный экспресс еще стоял. Я торопливо вбежал в вагон, и у меня перехватило дух при виде машин, освещенных ярким полуденным солнцем. Все они отправлялись в край, о котором я много читал, но где никогда прежде не был. Я знал, что скоро окажусь в старомодной, более примитивной и живущей по своим законам Новой Англии, не похожей на индустриальные прибрежные южные регионы с их современными городами. В них прошла вся моя жизнь, и вот теперь я проезжаю по не испорченным цивилизацией, патриархальным графствам Новой Англии, где нет иностранцев, не дымят фабричные трубы, не бросается в глаза яркая реклама. По Новой Англии без бетонных дорог, даже в самых новых округах. Странно было наблюдать за этой мирной и тихой жизнью, столь типичной для штата, и сознавать, что она связана вечными корнями с лесами и холмами и хранит память о предках, как бы удобряющую ее почву старинными верованиями, о которых не принято упоминать.
Я видел, как сияли под солнцем синие воды реки Коннектикут – мы пересекли ее, миновав Нортфилд. Впереди маячили зеленые таинственные холмы, и, когда в вагон вошел проводник, я понял, что наконец добрался до Вермонта. Он попросил меня перевести часы на час назад, объяснив, что в северном холмистом штате другое времяисчисление и они не согласны с новыми порядками. Когда я это сделал, у меня возникло ощущение, будто я очутился в прошлом веке.
Поезд шел вдоль реки и незаметно въехал в Нью-Хэмпшир. Я догадался об этом, заметив крутой склон Уантастикуайт, о котором сложено столько старых легенд. Улицы тянулись по левую сторону, а справа я увидел зеленый остров, омываемый речным потоком. Пассажиры поднялись с мест и двинулись к двери. Я последовал за ними. Поезд остановился, и я спустился на продолговатую платформу железнодорожной станции в Брэттлборо.