Страница 46 из 191
Август 1917. Разлив.
- Добрый день, Владимир Ильич.
- Здравствуйте, здравствуйте, товарищ связной. Я рад вас видеть: милости прошу к нашему шалашу! Как Питер, как Кронштадт?
Несложно угадать, то разговор протекал между двумя бывалыми большевиками и профессиональными революционерами. Первый – низенький, несмотря на жаркую погоду на голове его была надета кожаная кепка-фуражка. В приподнятом настроении он встречал второго – своего собеседника, высокого мужчину брюнета аристократичной внешности и привычек. Во-первых, выше, чем он есть, казался оттого, что большевик держал идеально ровную осанку, во-вторых, внимательный, колкий и насмешливый взгляд свысока подчёркивал авантюристичную натуру его обладателя. На нём был светлый костюм в контраст глазам, в руке держал трость, на голове – светлая фетровая шляпа, от полей которой на бледное лицо падала тень, окантовывая тем самым и без того выразительные глаза.
- Всё стабильно, – ответил он. – Не сказать, что матросы утихли совсем, но они отчаялись, когда узнали, что вас хотели арестовать.
- Я сам не свой. Не могу сидеть на месте. Надеюсь, Феликс Эдмундович, вы не обидитесь, если мы отложим прочие разговоры на потом? О погоде мы всегда успеем поговорить.
- Не обижусь, – улыбнулся Дзержинский.
Коба, сидевший в стороне, пристально смотрел на разговаривающих. Он часто, как мог, посещал Вождя и отчитывался о проделанной работе в партии, о ситуации в городе, о Керенском. Почему именно Дзержинский? Кобе в момент выбора невольно вспомнился диалог со Львом Каменевым, произошедший несколько недель назад перед восстанием кронштадтцев на террасе возле входа в особняк Кшесинской.
- Я вижу, Лёва, ты в смятении? – спросил тогда он, чем–то озабоченного друга, который взволновано, теребил в руках сорванную травинку.
- Ты прав, Коба, меня терзают тяжкие сомнения.
- О восстании беспокоишься?
- Ох, в большей степени о нём: не рано ли всё это началось? Может, лучше стоило немного подождать?
- Увы, неуверенность – тяжкий порок, оно возникает именно в тот момент, когда пора действовать, а потом будешь горько жалеть о потерянной возможности. Тебя гнетёт что-то ещё?
- Или кто-то… – пробубнил про себя Каменев, выбросив на дорогу мятую травинку.
- Неужели некая личность смогла сократить твои нервные клетки, при твоём-то терпении? – изумился Коба.
- Не то, чтобы совсем…
- Однако лицо говорит за тебя больше чем язык. Я не настаиваю, можешь не говорить…
- Кое-кто из нас не в своём уме.
- С чего такое смелое заявление? О ком ты?
- Я, конечно, понимаю, все мы тут немного странные, но до такой степени… – Лев не на шутку разговорился, размахивая руками.
- Лев, не тяни кота за хвост. Ты про своего шурина говоришь? Это далеко не новость, его и так за километр товарищи обходят, а с другой стороны на что он ещё мог рассчитывать – только на гонение.
- Нет, я о Дзержинском.
- Подожди, – Коба недоумевал. – Почему он не в своём уме?
- Ты с ним разговаривал когда-нибудь?
- Не пришлось, но я никогда не замечал за ним странностей.
- Возомнил себя умнее всех, молчит постоянно, ни с кем не разговаривает, сколько уже раз видел: стоит в стороне и смотрит так пристально, словно при первой возможности разорвать на кусочки готов, молнии из глаз мечет.
- Какая оказия, ему показалось, что какой-то революционер хочет его убить. Возможно, он и правда умный. Лёва, ты слишком мнителен.
- Можешь думать, как хочешь, Коба, да только Дзержинский всё равно настораживает меня. На месте Ильича я бы вообще не рискнул бы принимать его в партию, такому просто опасно и рискованно доверять.
- В твоём голосе чувствуется страх, Лев.
- Не говори ерунду. Я не боюсь, я… бдительный. Ты знаешь о его прошлом? Он просто фанатик, более десяти лет в тюрьмах просидел – машина смерти!
- Что в этом странного? Мы все сидели в тюрьмах.
- Понимаешь, он зациклен на революции, он абсолютно одержим, я даже сомневаюсь, может ли он нормально по-человечески мыслить, он в Орловском централе сидел, понимаешь? В самом Орле! Оттуда живыми выбираются только сумасшедшие. У него взгляд звериный.
- Серьёзные обвинения… и много кто ещё такого мнения?
- Зиновьев… секундочку, уж не считаешь ли ты меня сплетником?
- Я просто знаю тебя. Ты любишь обсуждать других людей, наверняка и мне успел косточки промыть. А Дзержинский просто необщительный, замкнутый в себе. Такой вряд ли когда-нибудь предаст. Лёва, это вполне нормально, неужели ты забыл Катехизис? «Природа настоящего революционера исключает всякий романтизм, всякую чувствительность, восторженность и увлечение. Она исключает даже личную ненависть и мщение…»
- Я помню Катехизис, Коба, но это слишком неправдоподобно. Посему получается, Дзержинский идеальный революционер?
-Получается, что так.
Однако стоит вернуться в настоящее мгновение, ибо Кобу заинтересовал диалог Ленина и Дзержинского. Жаль было только, что большевик не мог слышать их слова.
- Феликс Эдмундович, у меня есть к вам одно дело.
- Я вас слушаю, Владимир Ильич.
- Как прибудете в Петроград, наведайтесь в заведение вот по этому адресу. Я не могу присутствовать там лично, и вы, как мой связной должны будете встретиться там с одним человеком и обсудить кое-какие вопросы.
- Я знаю этого человека? – уточнил Дзержинский, внимая каждому слову Вождя.
- Близко вряд ли вы знакомы, всё указано здесь. Могу сейчас сказать одно: этот человек – большевик, наш союзник. Так что прошу проявить всю вашу интеллигентность и деликатность, пожалуйста.
Дзержинский быстрым взглядом окинул текст в записке и кивнул.
- Всё будет сделано, Владимир Ильич.
- Условия выполнения задания вас не затрудняют?
- Ни сколь. Это уже не ваша забота. Раз я пообещал, значит, всё будет выполнено, цель всегда оправдывает средства.
- Прекрасный настрой, товарищ Дзержинский! – Ильич развернулся и направился обратно к месту посиделок, где их терпеливо ждал Коба. – Григорий, брал бы пример с Феликса Эдмундовича! А вы не знаете, когда Свердлов нас посетит?
- Он сейчас занят в Кронштадте, но, думаю, на этой неделе сможет приплыть. Я его заставлю, если хотите, – ответил Дзержинский, позволив себе оглянуть окрестности.
- А как товарищи Антонов-Овсеенко, Дыбенко и Раскольников?
- Их арестовали.
- Всех? – опешил Ильич.
- Всех.
- Дела, – Ленин почесал затылок. – Ещё так не вовремя ввели смертную казнь. Непорядок, товарищ Коба.
- Такое время, Владимир Ильич, сами знаете, – Коба пожал плечами.
- Знаете, что я подумал? Стоит снять лозунг «Вся власть советам». Григорий! Идите нам, неужели тебе не надоело постоянно одному сидеть?
- Не выходил и не выйду! – глухо донеслось из шалаша. Коба хмыкнул, доставая трубку, закурил.
- Григорий до сих пор в безысходности?
- Знаете, Коба, он ещё более или менее приободрился по сравнению с тем, в каком состоянии он находился только по прибытию сюда.
- Слюнтяй, – словно между прочим, вдохновенно высказался Дзержинский c презрением глядя на шалаш.
- Я всё слышал! – сразу же отозвался Зиновьев, после чего Ильич громко и весело сказал, размахивая тетрадным листом.
- А, прекрасно, так вот, Коба, я вам официально заявляю, что я твёрдо намерен живо расправиться с «фиговым листком», снять посвящённый ему лозунг! Заводы – рабочим, Землю – крестьянам! Богатства Родины – НАРОДУ! Наши цели ясны, задачи определены. За работу, Товарищи! И вот вам мои тезисы, зачитайте их на ближайшем съезде, а то Керенский, видимо, решил, что он добился своего. А вам, Феликс Эдмундович, ваша задача ясна?
- Да, – как всегда кратко ответил Дзержинский, исподлобья косясь на Кобу, а тот – на него.
- Владимир Ильич вами крайне доволен. Я не ошибся, предложив вас на роль связного
Коба и Дзержинский вместе направились к берегу, покидая Вождя.
- Спасибо, я лишь предан миссии своей жизни, а вы уже уплываете?