И все-таки она хорошая!

Чтобы понять слово, разумеется, не так уже много нужно усилий, дело одной секунды, но если весь текст состоит из таких замаскированных слов, то чтение окажется утомительным занятием. Каждое слово только самую каплю затруднит вас своим нестандартным видом, но капли эти следуют одна за другой…

Орфография сберегает нашу нервную энергию, позволяет с минимальным усилием понимать написанное. Когда читаем орфографический текст, то привычность написаний позволяет нам полностью погрузиться в обдумывание содержания. А что было бы при анархии письма!

То же, что в Какографополе: жители его в чтении, в самом узнавании слов видят серьезную, нелегкую работу. Им сначала надо погрузиться в узнавание текста, а уж потом (значит, еще глубже) — в самое его содержание. Поневоле, читая, ничего не будешь ни видеть, ни слышать.

В моих словах нет никакого преувеличения.

Ребенок иногда может прочесть вслух, например, слово «парта» и не понять его. «А скажи, где лежат твои книги?» — «На парте». — «Так какое же слово ты прочитал?» — «Ах да, это парта». Такие случаи возникают тогда, когда самая техника чтения поглотила слишком много сил и внимания. Это явление встречается и у взрослых. В одном моем эксперименте, при котором условия чтения были очень затруднены, так что хорошо грамотные люди могли прочесть слово лишь с большим трудом, испытуемый, прочтя слова «лев» и «крыля» (вместо крылья), не мог понять в первый момент значения этих слов и вынужден был их несколько раз повторить, пока не смог осознать их значения.

Это пишет психолог Л. М. Шварц в своей книге о навыке чтения[9].

Неорфографическое письмо в Какографополе поглощает слишком много сил и внимания; чтобы понять содержание, нужно еще дополнительное усилие…

Вот свидетельство педагога: всякие изменения в письменном облике слова «привлекают внимание читателя, отвлекая его таким образом от содержания написанного. Учителя словесности знают это очень хорошо. Если ученическое сочинение написано безграмотно, то его приходится перечитывать дважды: раз, чтобы отметить орфографические ошибки, другой — чтобы вникнуть в содержание»[10].

Новые наблюдения в Какографополе

Вот трамвай. Много пассажиров. Все читают свежие газеты, молчат. Оказывается, опубликован важный какой-то декрет. Длинный: на четыре газетных полосы. Никого не удивляет, что всю первую полосу пересекли крупные буквы: «Дикред», на второй странице заглавие: «Декрет», на третьей: «Диккрет», на четвертой — снова «Дикред»... Здесь это законно, это принято. В лицах читателей — напряженность, сосредоточенность, даже суровость. Преодолевают текст. В нем много официальных, книжных, редкостных слов; надо их угадать в переменчивой буквенной одежде. Нетрудно догадаться, что означает какое-нибудь длинное слово, всего только секунда, но все же это напряженная секунда поисков и догадок. А вслед за этим мгновением — другое, третье: непрерывный поток.

«Ну, не все же загадки, — предвижу я возражение. — Ведь может встретиться не только Фтторнег, но и вторник, это написание ведь не запрещено; вот на нем читатель и отдохнет, сразу его узнает… И таких случаев может быть даже немало».

Это неверно. Для читателя из Какографополя написание вторник ничем не лучше других — и так же, как другие, требует напряженной, изнурительной работы: чтения.

Вот поэтому в трамвае не слышно разговоров, все напряженно читают. Иногда обращаются к соседу, чтобы посоветоваться и лучше понять. Содержание декрета постепенно проясняется. При втором и третьем чтении оно станет и вовсе ясным.

Не успев дочитать и первой полосы, выходят из вагонов, спешат на работу.

Большой завод. Станки еще стоят: получен заказ на какую-то новую сложную деталь, поэтому начальники цехов, мастера, часть рабочих собрались вместе, чтобы освоить инструкцию по технологии этой детали. Дело нетрудное; не первый год работают. Знают, что ухо надо держать востро: не счесть разными одинаковые названия (как бы различно они ни писались) и различные названия не принять за одно и то же. Тщательно (и не очень быстро) разобрались в инструкции… заработали станки.

Только наступил обеденный перерыв — начались разговоры о декрете. Никто еще не успел прочесть его по конца. И сегодня, и даже завтра — весь не одолеть. Надежда на радио; но ухом не так все схватить, как глазом. Решили позвонить своему агитатору, студенту 7-го курса Разделину. Пусть приедет и быстро, неторопливо имеете со всеми прочтет газету. Неторопливо — значит, чтобы вы успевали следить по тексту, понимать и продумывать. Быстро — значит, с умением, без запинок, не как простой читатель. Студент — ему и книги в руки…

Работа кончилась, вот-вот должен приехать Разделин… Все ждут. «Что-то запаздывает», — стали поговаривать рабочие. «Сильно запаздывает. Как в прошлый раз».

«Прошлый раз не его вина: ему в пропуске написали: Розъделин. В документах у него — Разделин. Фотография не ясная… Пока сомневались да выясняли — время прошло». — «Может и сейчас?» Так оно и оказалось. Пропуск выписали Росьделенну...[11].

В конце концов все выяснилось, и агитатор показался в цеху. Читал он хорошо, уверенно, сбивался и поправлялся редко. Чтение было величаво-замедленным, несколько монотонным, с затянутыми паузами… (Но это, разумеется, только на наш взгляд: в Какографополе такое чтение общепринято).

Наконец-то одолели газету. Расходятся по домам…

Уже вечер… В тени большого дерева стоят девушка и юноша.

— Ну, чтоб я тебе, Галка, стал еще когда-нибудь писать из командировки… Ведь тебе пишу — только! А ты мои письма Зинке показываешь, а она всем растрепала…

(Я, как вы видите, строго придерживаюсь обещания: мой Какографополь во всем схож с обыкновенным городом, и лишь одним отличается: безорфографичностыо. Молодежь в этом городе, совсем как и у нас, иногда бесцеремонно обращается с русским языком).

Девушка отвечает:

— Неправда, никому не показываю! И очень люблю длинные твои, хорошие письма… и всегда найду часок, чтобы их прочесть. А в тот день у меня вечерние занятия; ну просто десяти минут нет. Говорю: Зинка, ты мне подруга? Прочти вслух, пока обедаю… А она болтушка. Не утерпела — и Соньке… А Сонька всем.

Конец одного обсуждения

Вышли вечерние выпуски газет. В них — оживленное обсуждение медицинской статистики. Особая комиссия сопоставила многолетние данные — о продолжительности заболеваний, о числе выздоровевших от серьезных болезней — с данными соседнего города. Оказалось, что разница небольшая: доли процентов. Но во всех случаях она в пользу соседнего города (Орфографополя). И эта разница устойчиво держится десятилетиями…

В городах-соседях все, казалось бы, одинаковое: и социальный состав населения, и возрастная группировка, и типичные условия быта, и профессиональное распределение жителей… А врачей и больниц в Какографополе даже больше, чем у соседей. И все же статистика говорит о вещах весьма печальных.

Особой комиссии было поручено все это изучить. Работа продолжалась около десяти лет; пудами накапливались документы, медленно перечитывались, сверялись, обобщались… И вот приближается итог длительной работы. В газетах опубликованы мнения некоторых членов комиссии. Один из них во всем винит врачей. Он пишет: «Мы сопозтавѣлли чщатльно данныя нашых болльнидцъ и больнитц ф со сѣднемм гораде. Потом опслѣдоволи преёмы лѣчѣнья; у стоновилли, каг праводитце деагнасс, какия прописваютьца лекарство, какыдёд пратцэзз высдаровления. Преглазсили врочей иссоседнева города — иани то же принели учасьтия в об следаваньи. Выват — строк и безспорин: вряде случииф, гарасдо часчи чем унашех со сѣдий, больным на значалозь не магсемально эффегктивноя лѣченья»[12].

9

Л. М. Шварц. Психология навыка чтения. М., 1941, стр. 55–56.

10

К. Г. Житомирский. Молох XX века (Правописание). М., 1915, стр. 27.

11

Опять таки никакого преувеличения. В русском тексте стояло: Гейслер (фамилия). При переводе текста на немецкий язык возможно одно из 12 начертании: Häusler, Häußler, Heusler, Heußler, Heisler, Heysler, Heißler, Heyßier, Geisler, Geysler, Geißler, Geyßler. Все они передают русское написание Гейслер… Фамилию Верман, встреченную в русской книге, переводчик-немец может передать так: Beerman, Behrman, Bärman, Baerman, Berma