Страница 3 из 4
Поэтому всякая неосторожная революционная или атеистическая проповедь у нас на народ не действует; народ наш в людях ученых, но Царю не служащих, вообще видит до сих пор еще, к счастью, мало толка и не считает их своими людьми.
Иное дело на Востоке. Дворян тут нет. Все одна плоть и одна кровь – греческая или болгарская, положим. Освобождение Эллады и реформы султана Махмуда застали всех почти равными в рабстве, с одной стороны, и в патриархальных верованиях – с другой. Дворянства здесь не было, повторяю; не было сословного неравенства и разнообразия. Из равенства в рабстве всё на Востоке быстро переходит к равенству в буржуазной демократичности. Вчерашний пастух становится завтра учителем, слуга – купцом, мальчик-разносчик – доктором; кавас – сельским священником; сапожник или портной-подмастерье, разбогатевши, заседает в меджлисах с пашой, который, может быть, недавно только был при Лондонском или Петербургском дворе и т. д.
Благородный (эвгени́с) на Востоке тот, кто имеет деньги, говорит чисто по-эллински или с грехом пополам по-французски, носит европейское платье и ходит с визитами к посланникам или хоть бы и к консулам.
Относительно таких благородных или, обобщая мысль, относительно таких прогрессистов на Востоке у христиан нет и не может быть ни хороших, ни худых преданий. Именно поэтому-то, по своей близости и родственности народу, они, особенно при религиозном фарисействе, которого многие из них не совсем чуждаются из политики, могут быть вреднее всякого нашего вертопраха-отрицателя, которого народ принимает совсем не за то, что он есть.
Эта же самая причина – отсутствие сословного разнообразия на Востоке – при весьма благоприятных условиях исторических для распространения грамотности мелкой в ущерб глубокому развитию ума, вкуса, воображения, доблестных или тонких чувств, при отсутствии к тому же привычки властвовать и охоты подчиняться, сопрягаясь с разлагающими местную старину западными влияниями, способствует к развитию религиозного индифферентизма гораздо более, чем у нас.
У нас современная Европа действует на почву, во-первых, в высшей степени сложную, во-вторых, на умы, давно и отлично знакомые с Европой и потому уже значительно пресытившиеся ею; наконец (скажем физиологически), на нервы очень впечатлительные как у дворян, так и богатого купечества; но какие же нервы у тульчинских Дмитраки беев, у македонских X. Лазарей, у адрианопольских Сакелларио и Карамихайловых и т. п., когда до сих пор если не родные, то двоюродные братья их пасут стада своих отцов! Не спорю, что в этой грубости есть залоги силы, но я говорю о грубости настоящего, а не об отдаленных днях будущего, когда эти залоги, может быть, дадут здоровый и прекрасный культурный плод.
Я хотел этим сказать, собственно, три вещи: 1) что люди на Востоке (особенно христиане) гораздо однообразнее наших, сходнее между собою и потому вообще тупее и беднее духом, чем наши (на афонских монахах, например, эта разница поразительна); 2) что простота патриархальной, безграмотной религиозности здесь, при крайней демократизации общества, чрезвычайно легко превращается в простоту буржуазно-прогрессивного индифферентизма и 3) что тех идеально-религиозных чувств, того внутреннего огня, того беспокойства, которое пожирает столь многих русских всех воспитаний и всех слоев общественных, начиная от вельможи и писателя до последнего нищего, я на Востоке не замечал ни у греков, ни у болгар. У них как-то нет живой середины между холодным старообрядчеством и холодным прогрессом индифферентизма. Болгары при всей своей ненависти к грекам, по воспитанию своему и вообще по характеру своей грамотной среды до сих пор не что иное, как перевод с греческого на славянский язык. Болгарская интеллигенция – это нечто вроде оружия, приготовленного на греческих фабриках, но обращенного потом противу греков. Исторические предания иные у греков, иные у болгар; политические цели противоположны, и, насколько я мог заметить, самые способные из болгар будут еще долго предпочитать дружбу с турками искренности с нами, доверчивости с сербами и союзу с греками. Но как бы то ни было, в психологическом отношении между болгарами и греками гораздо меньше разницы, чем между москвитянами и малороссами, даже чем между великороссами разного сословного происхождения; например, между монахом русским из семинаристов, монахом из дворян и монахом из купцов мы найдем несравненно больше разницы в духе, в приемах, в привычках, чем между хилендарским болгарином[6] и эсфигменским или святопавловским греком.
О сухости греко-болгарской в деле религии, повторяю, говорили мне люди весьма несхожие: Ахмед Рассим Паша и протестантский миссионер Флокен на Дунае, который не любил болгар именно за их равнодушие и ставил русских всех исповеданий и всех ересей гораздо выше их по искренности и силе убеждений. В том же роде отзывается француз Абу о свободных греках.
Кельсиев, порядочно знакомый с Турцией, печатал о здешних людях то же самое.
Самое отсутствие расколов и ересей у греков и болгар происходит не столько от религиозности их, сколько от равнодушия и сухости.
Русский духовник, известный о. Иероним, сказывал мне, что в течение его долгой жизни на Афоне здесь перебывало по крайней мере до двухсот более или менее религиозных дворян русских, богатых и бедных, знатных и незнатных, чиновных и нечиновных; только дворян до 200, а из купечества? Тогда как, по его же счету, из Греции если за все время его пребывания на Афоне было три человека образованных, то и то много.
Один из них был врач, желавший устроиться при монахах из практических целей.
Не надо при этом терять из виду, что Афон у нас был еще недавно почти забыт; а в Греции о нем знает, я думаю, каждый ребенок; надо еще вспомнить и о близости Эллады, и об отдалении России, чтобы вышеприведенные цифры стали еще поразительнее.
В Турции то же самое; я знаю многих молодых и пожилых людей торгового круга, родившихся в Солуни, которые находят время и средства ездить в Англию, в Швейцарию, в Париж и ни разу даже (хоть бы из любопытства) не посетили Афон!
С удивлением рассказывали мне люди (где именно, сознаюсь, не помню; кажется, в Корфу), что на одном пароходе слышали спор о поклонении мощам между одним афинским профессором и русским дипломатом и придворным (называть его по имени я не буду) и что бедный афинский мудрец, глумившийся над корфиотами, более афинян верующими, должен был, наконец, уступить учености и благочестию русского царедворца.
Прошлым летом приезжал сюда по обещанию после болезни на поклонение главе Св. Пантелеймона один одесский адвокат. В Руссике висит портрет одного офицера нашего с собственной подписью его в получении исцеления. Греческие адвокаты что-то сюда не ездят, и портретов офицеры эллинские не шлют. У о. Иеронима в настоящую минуту лежат на столе посмертные записки одного русского чиновника, исполненные самых чистых верований; он завещал другу издать их, если можно, и этот друг прислал рукопись сюда с просьбой о содействии.
Греческие чиновники посмертных записок о своих грехах, страданиях и покаянии не издают. Записки паломника написаны князем Волконским. Если бы в Афинах или Цареграде и нашелся бы грек, которого по порядочности и воспитанию можно было бы приравнять к русскому князю, и если бы он вздумал бы издавать «Записки», то это могли бы быть «Записки критского повстанца», или «афинского демагога», «турецкого чиновника из фанариотов», или, наконец, «Записки семь раз падшего и восставшего министра Греции», а никак не паломника.
Князья Шихматовы из греков на Афоне не спасались. Богатая греко-монашеская аристократия на Афоне состоит: из отставных архиереев, из пожилых, давно удалившихся сюда на покой, случайно разбогатевших простолюдинов и, наконец, из послушников и воспитанников архиерейских и монашеских, унаследовавших состояние старцев, за которыми они ходили и которых покоили в дряхлости их.
Еще примеры. В одной из здешних русских обителей живет русский схимонах из старой барской фамилии, получивший исцеление от безумия на Афоне; он нрава очень неуживчивого, и духовникам с ним много труда и горя, но в пламенной религиозности его не сомневается никто. А этот человек был гусаром, волокитой, мотом и до сих пор еще вспоминает в иные минуты о Париже, где он прожил долго. Таких людей между восточными христианами вовсе нет; их религиозная теплота стынет, не дожидаясь петербургской и парижской роскоши; она стынет под одним слабым дыханьицем афинского просвещения.
6
Сербов в Хилендаре не более 4 человек. Сербы, как я здесь слышу, совсем почти перестают постригаться.