Печать и колокол

Смотритель птичьего двора церемонно подносил мадам серебряное блюдо с катышками замешанного на молоке теста.

Это был завтрак сидящих в клетках каплунов, которые предназначались для королевского стола.

«Христианнейший король» был совсем не дурак поесть. Аппетит вместе с Францией достался ему по наследству. Дедушка покровителя маркизы – Король-солнце съедал за один присест четыре полные тарелки супа, целого фазана, фаршированного грибами, жирную куропатку, солидную порцию салата, несколько ломтей ветчины и, ощущая легкий голод, заедал все это овощами и вареньем.

Продолжая семейные традиции, Людовик XV отдавал должное жареным каплунам, которых специально для него откармливала маркиза, и «королевскому бульону». На приготовление трех чашек такого бульона требовалось 60 фунтов отборного мяса.

Таким образом, добрый король не только думал за своих подданных, но и со свойственным королям великодушием ел за них, не жалея желудка.

Накормив каплунов, мадам с помощью смотрителя птичника добавляла в корм курам-несушкам имбирь, кайенский перец, горчицу и вымоченный в вине хлеб. Теперь она могла быть спокойна: ее куры будут нестись с королевской щедростью.

Затем она небрежно прощалась с воинственным и глупым петухом Фрицем, названным так в честь прусского короля Фридриха (Помпадур не забыла эпиграмму, которую посвятил ей этот мальчишка), и, пробегая мимо коровника, приветствовала волоокую Марию-Терезию (чем не австрийская императрица? Разве что немного изящней…)

Затем она сбрасывала с ног деревянные башмаки, а вместе с ними и все заботы по хозяйству.

Доярка и птичница вновь превращалась в первую даму во Французском королевстве и великом царстве Косметики.

Коров, фазанов, цесарок, уток, петухов и кур сменяли флаконы, кисточки, щетки, баночки, коробки, зеркала, гребенки. С их помощью маркиза могла воскресить натурщицу Праксителя и Апеллеса прекрасную Фрину, бесподобную Аспазию, чей салон так любил посещать Сократ и из-за которой, по преданию, разгорелась Пелопоннесская война, или восхитительную Лаису, которую фессалийские женщины убили из зависти к ее красоте в храме Афродиты. Все зависело лишь от платья, косметики и каприза мадам.

В то утро Помпадур вспомнила о великом Рубенсе и его жене Елене Фурман. Рубенс считал, что «туловище женщины не должно быть ни слишком худым и тонким, ни слишком полным и жирным, а только умеренно полным, подобно античным образцам». Что же касается цвета, то художник отстаивал белый, слегка окрашенный в розоватый тон – «смесь лилии с розой». «Одним словом, – заключал влюбленный в очаровательную жену живописец, – в женской фигуре следует обращать внимание на то, чтобы черты, контуры, мускулы, манера ходить, стоять, садиться, все движения, все позы, все действия были бы так изображены, так переданы, чтобы ничто в ней не напоминало мужчину. Она должна быть круглая, нежная и гибкая и представлять совершенный контраст с мужеством и силой мужской фигуры».

Живописец предусмотрел все, кроме духов: запах духов, видно, нельзя передать кистью. Но если бы Рубенс был знаком с шедеврами Лоренцо Менотти, он бы, наверное, все-таки дополнил свой трактат несколькими фразами о духах. На этом бы настояла Елена Фурман, которая, насколько было известно маркизе, не чуждалась косметики и парфюмерии.

Преображаясь в идеал Рубенса, то есть в Елену Фурман, маркиза одновременно внимательно слушала стоявшего за ее спиной маленького хлипкого человечка с перебитым носом (утверждали, что нос ему прищемили дверью, когда он его совал куда не положено).

Человечек возглавлял тайную полицию маркизы. Это был всезнающий и всеведущий проныра, от которого ничто не могло укрыться. Его утренний доклад занимал не более получаса. Но за эти полчаса маркиза обогащалась самыми разнообразными сведениями. Она узнавала раньше короля о волнениях черни в Париже, об интригах Англии, о фасонах тех пятидесяти платьев, которые тайно заказала во Франции русская императрица Елизавета Петровна, о воинственных намерениях Фридриха II и о модах во Флоренции…

– Мосье Менотти уже прибыл в Бельвю? – спросила Помпадур, закончив накладывать китайскую тушь на ресницы (чем не Елена Фурман?).

Человечек с перебитым носом замялся: он любил сообщать только приятные новости.

– Я очень сожалею, мадам…

Помпадур, а теперь уже почти Елена Фурман резко повернулась, сбросив со столика баночку румян «смесь лилии с розой».

– Что-нибудь случилось?

– Увы, мадам. Мосье Менотти уже больше никогда не сможет делать вам свои благоухающие сюрпризы. Его душа уже предстала перед престолом всевышнего. Нам остается лишь скорбеть и молиться.

Маркиза вскочила с кресла.

– Говорите толком, болван! – крикнула она, сразу же превратившись в дочь лакея, которая не привыкла стесняться в выражениях. – Не забывайте, что я оплачиваю каждое ваше слово!

– Вы очень щедры, мадам, – смиренно поклонился человечек. – Но дело в том, что обстоятельства смерти метра еще не совсем выяснены. На его теле нет ран, но, как известно, яд следов не оставляет…

– Его отравили?

– Не знаю.

– А что вы знаете, черт вас побери?!

– Только то, – невозмутимо продолжал человечек, – что полицейский чиновник, который осматривал дом мосье Менотти, считает, что там ночью кто-то побывал. Он утверждает, что в комнатах все перевернуто вверх дном, а окно из лаборатории в сад распахнуто настежь. Он допрашивал слугу покойного, и тот сказал, что под утро слышал какой-то шум. Гастон – так зовут слугу – считает, что…

– Духи! – взвизгнула Помпадур и запустила пудреницей в голову человечка. – Где новые духи Менотти?!

– Здесь. Все пять флаконов уже привезены в Бельвю, – успокоил свою повелительницу человечек с перебитым носом и поднял с ковра пудреницу.

– «Весенний луг»?

– Разумеется, – подтвердил человечек, понимая, что гроза пронеслась. – Я осмелился вынуть на мгновение пробку из одного флакона… У меня не хватает слов, мадам, чтобы передать свои ощущения. Это запах рая. Метр был великим парфюмером.

– Да, у него не было соперников, – скорбно согласилась маркиза и посмотрела на себя в зеркало: конечно же, Елена Фурман…

Помпадур хотелось плакать. Покойный метр был достоин того, чтобы его кончину оплакала первая дама Франции. И маркиза наверняка бы заплакала, если бы вовремя не вспомнила про тушь на ресницах. Китайская тушь совсем не выносила влаги. То ли китаянки никогда не плакали, то ли не красили ресниц – это для маркизы было загадкой.

Помпадур раскрыла несессер, где в гнездах лежали пять хрустальных флаконов с остроконечными пробками и музицирующими ангелами.

Как жаль, что она не может заплакать!

– Осмелюсь вас предостеречь, мадам, – сказал человечек с перебитым носом.

Маркиза подняла на него глаза.

– Пока полиция не арестовала людей, которые ночью пробрались в дом метра, видимо, следует соблюдать некоторые меры предосторожности. Я думаю, они искали духи.

– Думаете?

– Я в этом уверен.

– Приятно, что вы хоть в чем-то уверены. Но что из этого следует?

Человечек развел руками.

– Вы опасаетесь, что преступники могут проникнуть в Бельвю? – расхохоталась Помпадур. – Я была бы рада: ведь для них это самая короткая дорога в Бастилию. Боюсь лишь, что они не так глупы, как вы, мосье. Нет, здесь они, к сожалению, не появятся.

– Все во власти бога… и дьявола, мадам. Стоит ли искушать судьбу?

– Ну что ж, чтобы доставить вам удовольствие, я постараюсь ни на минуту не расставаться с этими флаконами, – согласилась Помпадур.

– Благодарю вас, мадам, – поклонился человечек и стал задом пятиться к двери – так по придворному этикету полагалось покидать королевские апартаменты. Правда, Помпадур не была королевой, но почему бы и не польстить фаворитке? Лесть – единственное блюдо, которое все любят: и короли и башмачники. Оно не приедается и от него никогда не бывает изжоги или несварения желудка.

Хорошего вам аппетита, мадам!

– Минуту, мосье, – остановила человечка маркиза. – Как вы думаете, понравился бы «Весенний луг» Елене Фурман?