Страница 3 из 4
2.
Пережимка.
Закрываю свою пишущую машинку колпаком и по морозцу отправляюсь путешествовать из деревни в город, иду на родительское совещание в школу второй ступени и готовлюсь там выступить с отчаянной критикой и предложить свою краеведческую программу. Славно утопают валенки в молодом снегу, деревенские дети поздравляют меня "с обновкой" и прекрасно называют первый душистый и пушистый снег "дядя Михей". Всего одна верста, и я на огромном кустарно-промышленном базаре. Присматриваю женские ботики и слышу тихий знакомый голос:
- Это не для вас.
Понимаю, это значит не обувь, а "художество", и сделано так, что носиться будет только три дня, знаю, что мастер эти ботики гонит, работая часов по шестнадцати в сутки - прелесть кустарного труда! Базар окружен большими зданиями, в которых размещены всевозможные кустарные союзы, я много о них расспрашивал, но все путаю и осталось только в памяти, что есть союз желтый, есть розовый и красный. В один из этих союзов я захожу спросить ботики, но мне говорят, что есть только несколько пар и то не отделаны, нечего и доставать. Спрашиваю себе подметки.
- Сколько пар?
- Одну.
- Для одной не будем канителиться: приходите в будни.
А в лавке полтора покупателя и человек пять служащих.
Нечего делать, иду на базар, смотрю...
- Чего угодно?
- У вас этого нет: подметки?
- Есть, есть!
Шепчет мальчику, тот бежит.
- Не беспокойтесь, я после, я найду...
- Пожалуйте, вот они.
Конечно, покупаю: мальчика гонял из-за меня. Так-то дела делаются! Скверно, - чем старше становлюсь, тем больше и больше сочувствую кооперативам; и все больше и больше через эту серую лавочку мне сквозит человеческая мирная, хорошая жизнь.
В раздумьи о большом вопросе, почему все это не ладится, - хочу зажечь папиросу и вынимаю спички.
- Стой, стой, - закричал кто-то возле меня и дернул меня за рукав.
- Что такое? - удивился я.
- Акциз, - ответил он.
И, вынув свою зажигалку, поднес к моей папиросе.
- Этот огонь, - пояснил он, - без акциза, зачем платить, когда можно и так обойтись?
И сам закурил от того же самого огонька, противного государству.
Разговорились, зашли в трактир чаю попить. Он, оказалось, занимается скупкой ботиков у ремесленников по деревням и уж он-то выберет мне настоящие, только просит, чтобы потихоньку.
- Зачем же потихоньку?
- А вот чтобы не платить этого...
- Акциз? - догадался я.
- Ну, да: поймают, я разорился.
Так встретил я человека, совершенно враждебного государству, но он оказался враждебным и кооперации: он ненавидит кооперацию и уверяет меня, что она никогда не может быть торговой силой и раздувается насильно.
- Потому что, первое, свой карман всегда ближе, я работаю только для своего кармана, а кооператор - для чужого: мое дело успешнее; второе, я служу одному господину, своему карману, а кооператор двум - и кооперации, и своему карману, значит, опять мне способнее; третье, я никому не обязан отчетом, мой карман - мой банк, а кооператор ведет книги; четвертое, если я свой карман сознаю, то я и чужой сознаю, потому я всегда с покупателем любезен и ласков, а кооператору наплевать на вас...
Не могу припомнить дальнейшие доводы кулака против кооперации, их было, кажется, около десяти. Мне было не по себе, не мог я этому человеку из другого мира сказать свои доводы за кооперацию, что сила ее в соединении, что это момент, когда сила вещей преобразуется в моральную силу, ту силу, которой человек покорил всякую тварь и уложил ее у своих ног, силу, которой и я вижу насквозь этого карманника, а ему меня никогда не узнать... Ничего этого я не мог сказать и только сослался на государственную власть, направленную теперь против "своего кармана".
- Ну, да, - быстро и боязливо согласился он, - против этого я ничего не могу сказать и мало понимаю в этом, вот в Германии, слышал, ну, нам-то что в этом?
- Мы должны помогать.
- Почему же другие-то не хотят помогать ей?
- Потому-что просто: у других правительства буржуазные.
- Все буржуазные?
- Все.
- Стало быть...
Он оглянулся, не слушает ли нас кто-нибудь, наклонился ко мне и прошептал:
- Стало быть, эта вещица только у нас, у одних только у нас?
Я ничего не сказал, и мое молчание было принято, как согласие, он моргнул мне и принялся за чай.
- Настоящий чай изволите кушать у себя дома?
- Китайский.
- А мы начинаем опять о морковке задумываться.
- Что так?
- Сами видите, какие дела, и притом, ежели, как вы говорите, эта вещица только у нас, то в недалеком будущем...
- Переворот? - хотел я сказать.
Но вдруг сосед мой сделал страшное лицо, схватил за рукав, я успел только сказать "пере..." и оглянулся: к нашему столику подходил какой-то военный. Мне было унизительно прятаться, я нарочно погромче опять сказал:
- Пере...
- ...жимка! - быстро окончил мое слово мой собеседник.
И так вышел не переворот, а пережимка.
Обрадованный новому, наверно и самому Далю неизвестному слову, я расхохотался на весь трактир и сказал:
- Значит, вас, купцов, опять пережимают теперь посредством кооперации?
- Ну, да, - ответил он, - опять пережимка.
И сам тоже, открыто глядя на военного человека, чему-то расхохотался.
3.
Янус.
Базарные наблюдения и сопутствующие им мысли еще более расширили и углубили то, что я решил высказать в школе на родительском совещании. Главное, мне удалось себе, наконец, выяснить и решить самое смутное в моей программе место, там, где я говорю о том, чтобы ученый присоединился к творчеству простаков, а простак стал бы сам сознавать себя. Кооперация, казалось мне, должна развязать этот Гордиев узел, потому что она есть момент рождения моральной силы и общего дела. Кооперация добывает материальные средства и перерабатывает их в культурные ценности - вот цель этой серой лавочки. И если это верно, то краеведение, как общее дело, возможно только через кооперацию. И так просто в этом свете кажется и решение смутного до сих пор вопроса о трудовой школе. Мы согласуем преподавание всех предметов согласно идее кооперативного изучения местного края. И гораздо будет точнее, если мы назовем такую школу не просто трудовой, а школой общего дела... Бесчисленными примерами из своего личного опыта я украшаю свою будущую речь на родительском совещании и мысленно заканчиваю: "Мы не будем фанатиками и оставим слово "мое" для базарного употребления. Пусть те наивные люди делают наше же общее дело, относя его к своему я, мы будем смотреть на это с такой же улыбкой, как смотрим на детей...".