Русская жена

Всё началось с того злополучного дня, когда папа с Юлей очистили бабушкины шкафы и выбросили все вещи на помойку. Бабушка со временем простила своему сыну эту выходку, но ей намного труднее было простить внучку, которая помогла ему в этом «преступлении». Она не могла простить одного – что я стала его союзником. Никто не мог быть союзником ее собственного сына, к тому же против неё самой. Это должно было быть наказано и пресечено в корне, раз и навсегда. И поэтому меня ожидала жестокая расплата.

В следующий приезд папы всё было, как всегда. Бабушка с нетерпением ждала его приезда, сходив заранее на базар и купив все самые отборные продукты. Она готовила часами у плиты, чтобы накормить свое ненаглядное чадо его любимыми блюдами. В этот раз отец приехал один. Он сидел за столом, поедая приготовленную бабушкой утку, начинённую рисом и яблоками, и запивая всю эту обильную еду вином. Когда он вышел из-за стола, сытый и самодовольный, они с бабушкой пошли прогуляться по саду, в то время как я осталась в комнате и уютно устроилась на диване почитать книгу. Я не знаю, что именно они обсуждали, но отец вернулся в комнату вне себя от ярости. За несколько минут с ним произошла полная трансформация.

Он резко опустился на диван и посмотрел на меня с какой-то безумной ненавистью и презрением, как будто увидел призрак моей легкомысленной матери. Затем он произнёс слова, которые, как удар молнии, испепелили всё внутри: «Посмотри на себя! Ты такая же проститутка, как твоя мать!» Удар оказался таким невыносимым, что я даже подскочила от пронзившей меня резкой боли, и быстро выбежала из комнаты. Я бежала долго, куда глаза глядят, не в состоянии остановиться и осознать брошенные мне в лицо страшные слова. Остановилась я только в парке на склонах Днепра, присев на лавочку и задыхаясь от слёз. Дальше бежать было некуда – парк заканчивался крутым обрывом, ведущим к реке. Еще совсем недавно отец приводил меня сюда погулять, или покататься на санках или различных аттракционах.

Вид со склона был изумительный – далеко внизу лениво протекал Днепр, а на его противоположном берегу можно было увидеть длинный песочный пляж и множество загорающих или купающихся в реке людей. Еще дальше, на самом горизонте, как грибы, выросли новенькие жилые многоэтажки, о которых я могла только помечтать. Но я ничего этого не видела – мои глаза опухли от слёз, а тело моё было в состоянии полного паралича. Не помню, как долго я просидела на этой спасительной лавочке, но в какой-то момент я очнулась и осознала горькую реальность – рано или поздно нужно было подниматься и идти домой. Собрав все свои силы, я медленно возвращалась во враждебный лагерь, из которого теперь была изгнана навсегда. Давно знакомый стыд обжигал все мои внутренности, но на этот раз не за свою мать, а за саму себя. Я чувствовала себя такой же грязной, как она – ей всё-таки удалось меня запачкать.

В тот день я потеряла свою душевную невинность. В тот день я также потеряла своего отца – единственного человека, которого я любила, обожала и ценила. Он только что обрушил на мои плечи неимоверный груз стыда, который оказался совершенно не под силу такому юному созданию, каковым я являлась. Но это было только начало – отец возвращался и каждый раз обрушивал на меня этот стыд с новой силой. К тому времени я уже привыкла стоять на коленях – теперь он сделал всё, чтобы я больше никогда с них не поднялась. В то время, как я потеряла свою невинность, бабушка вернула своего союзника. Теперь у них был новый враг – дочь их бывшего общего врага.

Мой дом и раньше не был для меня уютным убежищем. Теперь же эта крохотная комнатка, эта убогая келья на двоих, превратилась в настоящее судилище – зал заседания с судьей и помощником, с обвинительными заключениями и приговорами, и с приведением приговоров в исполнение. Мой единственный грех, моё единственное преступление заключалось в том, что я родилась от падшей женщины, которой я тоже была не нужна. По какой-то необъяснимой, не подчиняющейся никакой человеческой логике, причине бабушка и папа заставили меня заплатить за ее грехи. Спустя многие годы папа так и сказал: «Ты просто оказалась в тени своей матери.»

Теперь я не принадлежала ни одному из лагерей. В свои четырнадцать лет я буквально осязаемо ощутила на себе цепкие когти безысходного одиночества иполное бессилие перед жизнью. Ни один взрослый человек в моем окружении не пришел мне на помощь и не нашел для меня хотя бы одного доброго слова. Для меня больше не было места на этой земле – все хотели от меня избавиться…

Мой отец, мой кумир – единственный человек, которого я любила и уважала в семье, смотрел на меня теперь, как на что-то отвратительное, мерзкое и даже неприличное. Мой родной отец ненавидел меня, и я не понимала почему. С каждым приездом его атаки становились всё более жестокими и оскорбления всё более унизительными. Это была странная трансформация, напоминающая героя повести Стивенсона «Доктор Джекил и Мистер Хайд». И так же, как и с героем повести,эта трансформация произошла с отцом именно тогда, когда он почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Мне ничего не оставалось делать, как безропотно принимать этот замкнутый круг обвинений и унижений, который управлял моей жизнью с завидной методичностью. Бабушка, задолго до папиного приезда, как неусыпный следователь и прокурор в одном лице, собирала на меня любой, достойный или недостойный внимания, «компромат». Иногда она не могла удержаться и начинала звонить папе в Москву, рассказывая о моих «преступлениях» по телефону. Она неусыпно, день и ночь, следила за мной – о чем я говорю с друзьями, куда иду или что делаю. Когда же папа приезжал в Киев, весь тщательно собранный компромат выкладывался на судейский стол, и против меня начиналось «дело».

«Судья» сидел за столом, сытый и самодовольный, раскрасневшийся после бабушкиных горячих угощений и выпитого вина, и тут начиналось пиршество его свиты. Во главе стола сидел Гнев со своей подружкой Яростью и лучшим другом Цинизмом, и дальше за ними остальные мерзкие прихлебатели – Жадность, Критика, Бесцеремонность и Бестактность. А заправляла всей этой вакханалией Её Величество госпожа Ложь. Мой кумир без всякой жалости или снисхождения отдавал меня на съедение этим демонам, ублажая их каждый раз с превеликой щедростью. А бабушка сидела напротив и, как секретарь в суде, молча и одобрительно наблюдала, только изредка призывая меня к порядку: «Не перечь отцу, не спорь. А то денег не даст, наследство тебе не оставит».

Больше всего мне досталось от претенциозной госпожи Лжи, когда отец неустанно повторял: «Ты – полное ничтожество, ноль!». Он с уверенностью предсказателя утверждал, что я так глупа, что ни один здравомыслящий, уважающий себя мужчина, никогда не захочет жениться на таком ничтожестве, каковым я являлась. Когда же я напоминала ему о простом человеческом уважении, он просто смеялся мне в лицо, как будто я говорила о крайне забавных вещах. Затем он менялся в лице и восклицал возмущенным голосом, в котором не было ни тени сомнения: «Да за что тебя уважать?! Ты сначала должна заслужить моё уважение!»

Про любовь я старалась вообще не заикаться. Как и все остальные члены семьи, папа отказывался давать то, что принадлежало мне по праву – родительскую безусловную любовь. Он также искренне и возмущенно недоумевал: «Да за что тебя можно любить?», при этом пытаясь отыскать в глубинах своей памяти хотя бы один повод для подобного чувства. Но зато у него всегда был наготове длинный список условий и причин, по которым он НЕ мог меня любить. Сначала это были условия: «Если бы ты родилась от другой женщины и у нас была нормальная семья, или если бы ты не напоминала мне свою мать, тогда бы я тебя любил». Следующий набор условий: «Если бы ты добилась чего-то в жизни, хорошо училась, имела много интересов, вот тогда бы я тебя понимал». Следующий слой касался моей индивидуальности: «Вот если бы ты была умнее, послушнее, или благодарнее, ты бы была идеальной дочерью». И последняя причина его нелюбви, и наверно самая главная: «Если бы я не хотел стать поэтом, я бы остался в Киеве с тобой. Но моя работа – не воспитывать детей, а писать стихи». Для меня так навсегда и осталось загадкой, как могла пострадать его поэзия, если бы он начал меня любить и уважать, и перестал критиковать и унижать.