Страница 82 из 100
Новгородец посмотрел на неё в изумлении:
— Как, теперь уже восемьдесят?
— Лишние двадцать — с тебя, за попытку смертоубивства. И давай не торгуйся: я могу взвинтить и до ста.
Он молчал и хлюпал разбитым носом. А самодовольная сурожанка скалилась по-волчьи.
5.
Но, как говорится, Феофан тоже был не лыком шит. Всё-таки он имел высокопоставленных покровителей — Киприана и Елену Ольгердовну, Евдокию Дмитриевну да и самого Василия Дмитриевича с Софьей Витовтовной. Поразмыслив над сложившимся положением, богомаз решил обратиться к вдове Дмитрия Донского — у него в последнее время с ней сложились добрые отношения: на пожертвования княгини полным ходом шло строительство церкви Рождества Богородицы, за которым наблюдал Дорифор и готовился как знамёнщик[26] расписывать стены; так что виделись они часто. И потом она с самого начала знала о происхождении княжича Василия и сочувствовала Елене. Напросившись в палаты к Евдокии, живописец поделился своей печалью. Мать-княгиня сразу посерьёзнела, стала озабоченно думать.
Было ей в ту пору сорок три, и, согласно пословице, подходила к возрасту «ягодки опять» — мало не уступая молодым девкам в стати, обаянии и женственности. Но, в отличие от Ольгердовны, свято соблюдала верность супругу, даже мёртвому, отказалась напрочь от личной жизни, заменив её заботой о младших детях и делами религиозными; собиралась в ближайшем будущем уйти в монастырь. И хотя осуждала литовку по-христиански, чисто по-человечески сопереживала, поддерживала. Да и с Греком сохраняла тёплые отношения. Он сидел и ждал, что она присоветует. Наконец, Княгиня произнесла:
— Делать нечего, надобно платить.
— Восемьдесят рублёв?! — Софиан вытянул лицо.
— Шестьдесят — на покрытие недостачи, ничего более. И предупредить: в случае угроз, новых издевательств, Симеон подаст Киприану на развод. А сама Серафима, без мужа, заниматься торговым делом не имеет права.
— Может быть, и так, — согласился художник. — Но и шестьдесят выплатить непросто. У меня, пожалуй, наберётся не более десяти.
— Десять я внесу, десять мы возьмём у Елены.
Да занять придётся у щедрых людей — не без роста, как ты понимаешь, но куда от этого деться? Беклемишевы, Кошкины, Хитрово — уверена, отстегнут. Под моё поручительство.
— Матушка, голубушка! — с чувством проговорил Феофан. — Уж не знаю, чем смогу отплатить за твою благосклонность...
— Распишите с Чёрными церковь Рождества Богородицы от души и со вдохновением — квиты будем.
— Мы распишем как только сможем искусно. И не возьмём за работу с тебя ни монетки.
— Будет, будет, это чересчур уж, голубчик. У тебя семья, дочка, внук. Да и занятые средства отдавать придётся.
— Не возьмём ни монетки, — упорствовал он.
— Ладно, там увидим. Люди не чужие — сочтёмся.
В общем, шестьдесят необходимых рублей сообща собрали и поехали вручать Некоматовне. Но она только посмеялась:
— Я сказала восемьдесят — или вы забыли? А иначе напишу Храброму.
Дорифор объявил, что тогда её супруг подаст на развод. Серафима не испугалась:
— Чем скорее, тем лучше. Я с деньгами не пропаду. А торговое дело всё одно не моё, а отцово, — занималась им токмо до приезда старшего братца из Сурожа.
Помолчав, иконописец спросил:
— Хорошо, если донесём ещё двадцать, сможем ли надеяться, что потом не потребуешь ещё и ещё?
— Напишу расписку, что теперь я довольная.
— А про княжича?
— Что — про княжича?
— Про него в расписке нельзя сказать.
— Стало быть, поверишь мне на слово.
— Не поверю.
— Значит, обо всём поведаю Храброму.
Грек побагровел и сказал сквозь зубы:
— Ой, не заставляй нас прибегнуть к крайним мерам!
Серафима закатила глаза:
— Токмо не стращай. Я уж позаботилась: коль со мной что-нибудь случится, верный человек донесёт великому князю, кто виновен в моей кончине.
Подивившись коварству сурожанки, Софиан поднялся:
— Значит, так: или ты берёшь эти шестьдесят рублёв, миришься с Симеоном и навек забываешь о своих кознях, или голой, босой и разведённой убираешься из Москвы, к своему папашке. Это я устрою. Живо выбирай.
Та немного сдала назад:
— Ладно, семьдесят — и расстанемся по-хорошему.
Он вздохнул:
— Хорошо, согласен. Остальные десять привезёт Симеон, возвратившись в дом. Составляй расписку.
— С превеликой радостью.
Может, тем и закончилась бы эта отвратительная история, если б не приезд Серафиминого старшего брата, спутавшего карты всем действующим лицам. Он явился в июне 1394 года и заявил: Некомат отныне прекращает торговать с Русью, так как Русь братается с Тохтамышем, дни которого сочтены; стало быть, и Русь подвергнется в скором времени нашествию Тамерлана-Тимура; а зачем тратить деньги на гибельное дело? Более того: распорядился увезти в Сурож Серафиму с мужем и, коль скоро выразит желание, Феофана с семейством.
Дочка Сурожанина заупрямилась, отказалась ехать. Симеон — тем более; он хотя и примирился с супругой, но обид не забыл и не посещал её спальни, жил в отдельных палатах. Но зато Дорифор отнёсся к сообщению гостя из Крыма более чем серьёзно. И решил, что Арсений, Даниил и Гликерья убегут из Москвы непременно; сам же он останется и последует за Еленой Ольгердовной, если та уедет с детьми; вместе с ним решила остаться и Лукерья.
К августу Некоматович продал москвичам свои лавки и остатки товара; разобравшись в скандале зятя и сестры, возвратил Софиану пятьдесят рублей из семидесяти и пообещал довезти его родичей до Тавриды-Крыма безвозмездно. Черного-старшего уломать не сумел, а сестру чуть ли не связал и заставил ускакать силой. 18 августа отправлялись в путь.
Проводы прошли более чем грустно. Даниил ехал скрепя сердце, без желания, лишь заботясь о сыне и жене. А Гликерья всё время смахивала слёзы, прижимая к себе Арсения. Только Сеник вёл себя беззаботно — пятилетнему, ему путешествие представлялось сказочным приключением, он не видел опасностей и не думал, что, возможно, расстаётся с дедом навсегда. И Лукерья плакала, так привыкшая ко всем домочадцам, словно это были родные дети. Симеон Чёрный хмурился и больше молчал.
Посидели на дорожку, начали прощаться. Феофан поцеловал дочь и сказал напутственно:
— Ну, держись, родная. Верю в лучшее. Отсидитесь в Суроже, а потом вернётесь. Свидимся, Бог даст.
— Папенька, родимый, — лепетала Гликерья, — береги себя. Коли сей Тимур подойдёт, не сиди в Москве, убегай с князьями. Если что-то с тобой случится, я не вынесу этого.
— Будет, будет, милая, не переживай. — И склонился к внуку: — Ну, мальчонка, не хворай, не капризничай и веди себя как большой, слушайся родителей. В Суроже привольно — море голубое, солнце жаркое, фрукты наливные. Набирайся сил, подрастай, взрослей. И порою вспоминай обо мне в молитвах.
Сеник удивился:
— Отчего ты не едешь с нами? Вот бы вместе поплавали, покатались в лодке!
— Не могу, золотко: дела.
Братья Чёрные крепко обнялись, пожелали друг другу счастья. А Лукерья плакала и крестила всех.
Наконец, погрузились в приготовленные возки, слуги растворили ворота, и возницы щёлкнули хлыстами застоявшихся лошадей. Уезжавшие махали платками. Провожающие кивали.
— Ах, как тяжело! — вырвалось у Грека.
— Мы ещё увидимся, верю твёрдо, — пробасил Симеон.
— Да храни их Господь, любезных, — тяжело вздохнула монашка.
Дорифор не мог и помыслить, чем окончится для него эта крымская эпопея его родных.
Глава вторая
1.
Тамерлан-Тимур был монгол, но происходил из другого рода, не имевшего отношения к Чингисхану. Он считал себя потомком легендарной прародительницы монголов — Алан-Коа, но формально не имел права занимать Золотоордынский престол. Говорил по-тюркски и давно уже принял ислам с мусульманским именем Тимур. В юности в одной из битв охромел, отчего его и прозвали «Темур-Ленг» («хромой Тимур»), что превратилось у европейцев в «Тамерлана».
26
знамёнщик — глава артели, автор основных фресок.