Страница 76 из 100
Сам священнослужитель собирался уже на Родину: благосклонно выслушанный Патриархом Нилом, он добился провозглашения Киприана митрополитом Киевским и Всея Руси; кроме этого, Патриарх рукоположил Дионисия в сан архиепископа. А поскольку Гликерья всё ещё была одинокой и ничто больше не удерживало её в Константинополе, то она захотела переехать к отцу на Русь. Продала свои комнаты, собрала пожитки и отправилась вместе с Дионисием. С восхищением говорила родителю:
— Плыли так чудесно! Море было тихое, голубое, над головою — ни облачка. Никогда не забуду этого путешествия. Очень подружилась с киром Дионисием. Он совсем не важный, не заносчивый, любит посмеяться. Знаешь, у него с собою — аж семнадцать святынь в дар митрополиту: крошечный осколок от столпа бичевания Иисуса Христа, щепка трости — той, которой били по Его голове, и лоскут от пурпурной мантии Сына Божьего. Сей лоскут я видела — сквозь прозрачные стенки златокованой раки[23]. Он совсем не красный, а зеленоватый — видимо, от времени.
Софиан смотрел на неё и не мог поверить в происшедшее чудо. В то, что маленькая девочка, плакавшая у него на руках и ходившая на горшок, несмышлёный комочек, а затем пискля на худеньких ножках и с косичками — крысиными хвостиками, превратилась в юную даму, умную, лукавую. Неужели эта молодая импозантная женщина — продолжение его самого? Вот ведь удивительно! И второе диво: то, что Бог разрешил им встретиться, съехаться, объединиться, поддержать друг друга. Ах, как здорово, что они теперь вместе! Жизнь наполнилась новым смыслом. И печали не так страшны.
Нет, не всё потеряно. Ведь ему только сорок шесть. Он силён и крепок, в самом расцвете духа, полон творческих замыслов. Он ещё не сдался. И ещё явит миру новые картины, о которых думает и которые, как писала Елена Ольгердовна, потрясут воображение зрителей. Это будет, будет, Феофан уверен. Потому что рядом дочь. Значит, Бог его не оставил. Значит, ангел-хранитель всё ещё витает над его головой.
Часть третья
«АПОКАЛИПСИС»
Глава первая
1.
Дмитрий Иванович Донской умер от сердечного приступа 19 мая 1389 года.
По старинным обычаям престолонаследия, править в Москве должен был Владимир Андреевич, старший из мужчин рода. Но случилось иначе. Незадолго до смерти князь Московский объявил свою последнюю волю — передать бразды собственному сыну, семнадцатилетнему Василию. И заставил двоюродного брата на кресте поклясться, что согласен с этим решением. Храбрый возражать не посмел.
А когда Донского не стало, подчиняться мальчишке не пожелал, требовал отдать власть ему. Но бояре поддержали несовершеннолетнего княжича, посчитав, что неопытным юношей легче будет крутить-вертеть. Самому Владимиру Андреевичу пригрозили расправой. Испугавшись, тот укрылся в Торжке.
Между тем и Орда выразила доверие сыну Донского.
Тохтамыш был знаком с Василием лично: княжич ещё при жизни отца приезжал в Сарай поклониться хану и прожил у него в «почётном плену» более двух лет, даже принимал участие в битве татар против Тамерлана на Сырдарье. А потом сбежал, оказался в Литве, под опекой князя Витовта (внука Гедымина) и женился на его дочери — Софье Витовтовне. С ней Василий и вернулся в Москву в январе 1387 года.
И теперь Тохтамыш, строя планы продолжения борьбы с Тамерланом и желая опираться при этом на Русь, снарядил посольство, возглавляемое князем Шихматом: тот провозгласил Василия великим князем. Более того: дал ему ярлык на правление Нижним Новгородом, Городцом, Мещерой и Тарусой.
Что ж, Владимир Андреевич проиграл. Вскоре двоюродные дядя и племянник заключили мир; в знак их дружбы Храбрый получил в управление Ржев и Волок Дамский, за которые отныне он платил Орде вдвое меньший «выход», чем за Серпухов.
А в апреле 1390 года возвратился в Москву Киприан. Отношения его и юного князя с самого начала были добрые: у Василия, женатого на литовке, не было такого предубеждения против Литвы, как у Донского. И болгарин отнёсся к мальчику по-отечески, разговаривал с ним ласково и просто, не старался давить духовным авторитетом. Пригласил посетить своё подмосковное имение Голенищево. Молодой человек взял с собой жену и поехал.
Деревенька находилась в нескольких вёрстах от Кремля, где стоит ныне храм Святой Живоначальной Троицы[24]. А в XIV веке здесь, на берегах Сетуни и Раменки, зеленели берёзовые рощи, заросли малины и дикого орешника. Дом митрополита возвышался средь фруктового сада, полного ароматов яблок и груш, и хозяин принимал дорогих гостей за столами, живописно накрытыми под деревьями, а шестнадцатилетняя Софья Витовтовна восхищалась этими красотами, как ребёнок. (Доводилась она Елене Ольгердовне двоюродной племянницей, но смотрелась попроще, попростодушнее, без изысканной манерности прочих Гедыминовичей).
И Василий Дмитриевич тоже не надувал щёки, как отец. Он характером пошёл в мать, Евдокию Суздальскую, и не отличался упрямством Донского. Говорил непринуждённо, иногда отпускал ехидные шуточки. Про усадьбу Киприана так сказал:
— Ты, святитель, как я погляжу, поселился прямо в земном Эдеме. Только пения ангелов что-то не слыхать.
Располневший за последние годы ещё больше митрополит — приближающийся к пятидесяти пяти годам краснощёкий солидный мужчина, — благодушно кивал:
— Истинно Эдем, справедливо подмечено. Тут и мыслится легко, и пишется споро. Тишина, покой, воздух чист.
— А о чём же пишешь?
— Были из своей жизни.
— Собственную летопись?
— Нечто вроде этого.
— Дашь ли почитать?
— После завершения — с превеликой радостью.
— А когда закончишь?
— Бог весть.
(Разумеется, Киприан вовсе не хотел показывать князю выходившие из-под его пера строки. Слишком много личного вкладывал болгарин в те биографические заметки, раздавая нелестные оценки многим высокопоставленным людям, в том числе и покойному Дмитрию Ивановичу. Кое-какие листы киприановских рукописей в тех или иных списках сохранились доныне. В частности, история лжемитрополита Михаила-Митяя, о которой говорилось чуть выше).
После трапезы Софья Витовтовна спросила:
— Слышала, будто ты, владыка, собираешься освящать новый Успенский собор в Коломне?
Иерарх подтвердил:
— Собираюсь, матушка, собираюсь. В сентябре десять лет грядёт, как одержана победа князем Димитрием на поле Куликовом. Приурочим открытие собора к сей великой дате. Лишь одна забота не даёт мне покоя: церковь-то отстроена, да, увы, не расписана пока.
— Что же, мастера-богомазы перевелись на Руси? — удивился Василий. — Вон хотя бы новгородец Симеон Чёрный, что писал деисус в новой церкви Симонова монастыря — чем не лепо?
— Лепо-то лепо, — согласился митрополит, — но рука не та. Мощи нету, не потрясает. Я желал бы иного. Коли ты не станешь возражать, князь великий, призову учителя Симеона — Феофана Грека, что поныне обретается в Нижнем, будучи опальным, боле десяти уж годков.
Сын Донского полюбопытствовал:
— А за что опала?
— Вышло недоразумение. Обвинили несчастного якобы в сочувствии к Ваньке Вельяминову, а иконник-то — ни сном и ни духом. Человек порядочный, живописец от Бога. Я знаком с ним ещё по Царьграду. И ручаюсь за его честность.
— Сколько ж лет ему?
— Мне ровесник.
— А, немолодой...
— Но ещё не старый, — улыбнулся митрополит.
— Хорошо, зови, я не против. Папенька подчас были чересчур строги и казнили того, кто заслуживал обычного осуждения.
— Васенька у нас не таков, — посмотрела с любовью на мужа Софья. — И при нашем дворе установим порядки не хуже, чем в Литве и по всей Иеропии.
23
рака — большой ларец для хранения мощей святых.
24
Мосфильмовская улица, 18.