Страница 67 из 100
Вскоре очередь дошла и до Феофана. Княжью волю объявил ему всё тот же Драница, прочитав по писанному в пергаменте. От себя добавил:
— Ну и слава те, Господи! Доля чернеца, конечно, не сладкая, но зато останешься цел. И ещё распишешь фресками не один собор.
Дорифор ответил:
— Разумеется, лучше быть монахом, чем мертвецом... Но сказать по правде, никогда я не мог понять, почему христианскую схиму — высшую ступень добродетели — сделали у нас разновидностью наказания?
Мелко посмеявшись, дознаватель проговорил:
— Бытие наше скорбное сплошь полно подобных противуречий. Отчего мы крестимся не тремя перстами, символом Троицы, а двумя? Отчего мы входим в храм с непокрытою головою, но в обуви? Отчего попам не дают прихода, прежде чем не женятся, коли святость в безбрачии?.. Все мы дети обычаев. И задумываться над сим — лишь мозги свои мучить.
— А когда меня свезут в Чухлому?
— Завтра на рассвете и тронешься.
Утром Софиана заковали в железные обручи — на ногах, на руках и на шее, меж собой соединённые цепью; от малейшего движения поднимался звон, так что незаметно бежать было невозможно. Усадили на солому в телегу, и дружинник-возница от души хлестнул лошадь: «Н-но, родимая!» По бокам и сзади поскакали три дружинника-кметя.
Ехали вдоль реки Неглинки, а когда покинули Москву, потащились всё по той же дороге, что и княжеский поезд весной — на Хотьково и Радонеж. К вечеру достигли Переяславля, где заночевали. Живописец ждал, что сейчас его украдут, как и было обещано князем Серпуховским; но никто и не думал нападать, путешествие проходило мирно, и надежды на избавление таяли с каждым часом. Грек перебирал варианты: что-то помешало? или же Владимир Андреевич передумал выручать Феофана? или просто успокаивал с самого начала, а на деле не собирался нападать на конвой? Богомаз ворочался и звенел цепями. Жизнь казалась невыносимой, тошной, гнусной. И соображение появилось: «Лучше бы меня обезглавили вместе с Вельяминовым. Никаких бы тогда не было забот!»
Растолкали его очень рано, дали воды и хлеба, два мочёных яблока. Вскоре возобновили путь — на обед остановились в Ростове, а к закату прибыли в Ярославль. Здесь-то и случилось невероятное: несколько вооружённых людей наскочили на мечников-конвоиров, сбили с лошадей и связали; а возница, воспользовавшись сумятицей, убежал неизвестно куда. Нападавшие расклепали цепи на пленнике, но снимать наручники и ошейник не затевались, не желая упускать времени; отвезли на коне по крутой тропинке к берегу Волги, усадили в чёлн. А главарь налётчиков так сказал:
— По велению известной тебе особы, с человеком нашим доплывёшь до Городца-Радилова. Дальше — сам. На, держи четыре рубля и письмо от жёнушки. Прощевай, любезный Феофан Николаич! Мы всё сделали, что смогли.
Тот отвесил им поясной поклон:
— От всего сердца благодарен. И спаси вас Господь, родные.
В совершенных сумерках лодка отвалила от берега. Быстрое течение и попутный ветер помогали двигаться с превосходной скоростью. По утру проскочили Кострому и к исходу дня приближались уже к Юрьевцу-Повольскому.
4.
Вот что писала Маша в грамотке к Дорифору:
«Многие тебе лета, мой супруг бесценный! Бьёт тебе челом Мария, дочь Василия Даниловича, Грекова жена. Глазыньки все проплакала, ожидаючи твоей казни вместе с Вельяминовым, но когда узнала о милости княжьей, то возрадовалась вельми. Даже если ты примешь постриг, не возропщу, не посетую, ибо жив останешься. Ну, а коль удастся освобождение, то прибуду к тебе при малейшей на то возможности, где б ни поселился. Я твоя навек. Гришенька тоже тебе низко кланяется. Молим о тебе всех святых. Ждём благих вестей. Вспоминай о нас!»
Вскоре новгородка узнала, что дружинникам Владимира Андреевича удалось вызволить художника и отправить в Нижний. Но на этом связь между ней и мужем оборвалась.
Осень провела тяжело, беспокоясь о том, как сумеет разрешиться от бремени. Но, по счастью, всё прошло удачно — роды длились не более двух часов, и младенец вылетел на свет Божий, словно пробка из винной бутылки, совершенно не травмировав мать.
— С мальчиком тебя, дорогая, — сообщила радостно повитуха, поднимая над головой корчащийся красный комочек, от которого змеилась перекрученная во многих местах пуповина; новорождённый пищал и пофыркивал.
— Мальчик, сын... — удовлетворённо вздохнула та. — Николай, Николенька...
— Да уж, подгадала к Николиному дню. Это добрый знак!
— Добрый, добрый, — прошептала Маша, а сама со страхом подумала: предсказания Сергия продолжают сбываться; он грозил смертями — неужели из них кто-нибудь погибнет? Верить не хотелось. При рождении новой жизни отметаешь чёрные мысли с ходу.
Вскоре после родов навестили Марию Васильевну Серпуховские князья, принесли подарки: распашонки, одеяльца, подгузники. А Владимир Андреевич, точно маленький, тарахтел погремушкой. В сотый раз заверили молодую, что не бросят её одну с пасынком и сыном, станут помогать. Новгородка спросила: «Нет ли каких известий из Нижнего?» — «Совершенно никаких, — сокрушался владыка города. — Знаем только, что епископ Дионисий, убежав от нас, ринулся в Царьград, бить челом Патриарху. Ох, несладко там придётся Митяю, коли с двух сторон ябедничать станут — Дионисий и Киприан!» Но жена художника слушала в пол-уха, думала о своих заботах и в конце сказала: «Кабы знать, что супруг здоров и устроился, мы бы с Гришей и Коленькой тронулись к нему». — «Ишь, чего надумала! — обсмеяла её княгиня. — Накануне зимы! Хочешь застудить пеленашку? До весны и не помышляй. А весной видно будет».
Но весной 1380 года простудился Григорий и едва не преставился от сильного жара, еле его спасли. Поправлялся медленно, лишь в июне месяце начал выходить на крылечко — похудевший, бледный. Жаловался мачехе: «Вот из-за меня отложили поездку в Нижний...» Та пыталась его утешить: «Да при чём здесь ты? Мы про папеньку нашего ничего не знаем — жив ли, нет ли? Вдруг поехал дальше, возвратился в Каффу или же осел где-нибудь ещё? Наобум ехать боязно... И потом вокруг неспокойно — сказывали князь Владимир Андреевич: там и сям татарва шурует, точит на Москву зубы. Нет уж, отсидимся пока».
Но была ещё и другая причина, о которой она, разумеется, умолчала: связь с правителем Серпухова. Всё произошло на Масленицу, как-то невзначай и довольно просто: он зашёл проведать «соломенную вдову», и, оставшись наедине в горнице, оба они ощутили столь непреодолимое желание близости, что забыли напрочь о приличиях, совести, долге и моральных принципах. Жажда сладострастия помутила разум. И мужчина, и женщина насыщались друг другом с неким животным остервенением, истово, безудержно, и одновременно впали в экстаз. А потом, отсоединившись, не могли понять — что же это было такое? Удовлетворение плоти или нечто большее, страстная любовь? Устыдившись и застеснявшись, торопливо расстались. Позже выяснилось, что подобный порыв не явился случайностью. Князь захаживал регулярно, превратив свидания в жизненную потребность. Слухи поползли по Кремлю-Детинцу и достигли, наконец, ушей Елены Ольгердовны. Гедыминовна затеяла крупный разговор с мужем. Поначалу растерянный, он пытался отрицать очевидные вещи и вины не признавал; но, припёртый к стенке, попросил прощения, клятву дал закончить эти грешные отношения. А тем более назревала война, и один Господь знал наверняка, кто вернётся назад с поля боя.
Брань же затевалась нешуточная. Крымские татары неожиданно потребовали от Москвы большей дани, чем уговорились с Кочевиным-Олешеньским. Дмитрий Иванович для переговоров снарядил в Солхат нескольких бояр. Те в Рязани 23 июня узнали, что Мамай с армией движется на север, и поспешно возвратились домой. Москвичи немедленно стали собирать войско.
Силы были примерно равными. Рать Мамая составляли, кроме конников-татар, нанятые в Суроже и Каффе генуэзцы, а ещё аланы с черкесами; к ним примкнули рязанцы, ненавидевшие Москву. О своей поддержке объявил и литовец Ягайло Ольгердович (брат Елены Серпуховской), обещая к 1 сентября присоединиться к Мамаю около Дона.