Страница 61 из 100
Софиан печально проговорил:
— Зло во мне. Я несу женщинам несчастье. И Летиция умерла от моей картины, что была написана ядовитыми красками. И Анфиса сошла с ума от любви и ревности. Надо хоть Марию уберечь от моих скверных чар. Пусть живёт сама и не мучается со мною. — Он провёл рукой по лицу. — Нос другой стороны, если Маша любит по-настоящему, я, отказываясь от брака, тоже нанесу ей глубокую рану. И заставлю плакать. Как же поступить? Кто бы посоветовал!..
За столом хозяина появился сумрачный, весь в своих неприятных мыслях. Это не укрылось от внимательных глаз боярина. Тот спросил:
— Что ты, Феофанушка, голову повесил? Радоваться должен — основные трудности уже позади. Защитить тебя сумеем от обидчиков.
— Но ведь суд ещё впереди.
— Нет, суда ты не бойся. До него дело не дойдёт. Ерофей уже припугнул Ёську Валфромеича. Да и Васку с ним. Убедят архиепископа, чтоб тебя не трогал.
— А молва? Я ж теперь по городу пройти не смогу. Станут тыкать пальцами: вон пошёл иконник-убивец! До конца дней моих, видно, не отмоюсь.
Путешественник, сидевший за столом по другую сторону от художника, посмотрел на него с тревогой:
— Что ж ты предлагаешь?
— Уезжать мне надо из Новгорода. В Серпухов подамся, под крыло тамошнего князя. Зиму проживу, а потом решу — возвращаться в Константинополь или же осесть на Руси. — Он скосил глаз на Машу, находившуюся левее, рядом с матерью, и увидел, как девушка низко наклонилась к тарелке — ни жива ни мертва. — Ты пойми меня, Данилович, правильно. Я теперь, как у русских говорят, буду без кола, без двора. Посему не могу на себя брать ответственность за судьбу молодой жены...
Тихо вскрикнув, дочь Василия потеряла сознание, повалилась плечом на скатерть и сползать начала под стол. Слуги, братья и боярыня Аграфена Петровна бросились её поднимать. Положили на лавку, расстегнули ворот, брызнули в лицо ключевой воды. Веки Марии дрогнули. Юная боярышня открыла глаза, прошептала: «Господи Иисусе, что это со мною?» — и с усилием села. Стала лепетать слова извинения. А отец, находившийся тоже рядом, чмокнул чадо в щёку:
— Не пугай нас больше, голубушка. Не расстраивайся зряшно. Потому как Феофан Николаич те слова сказал по причине большой приязни к тебе. С думой о твоём будущем.
Та проговорила:
— Без него о будущем не могу помыслить...
Все взглянули на Грека. У художника от волнения выступили слёзы, он сказал нервически:
— Драгоценная Мария Васильевна... Маша... Машенька... Ты привыкла к богатой жизни. Мамки, няньки, прислужницы... Нет ни в чём отказа... Обрекать тебя на скитания и лишения не имею права. И твои родные не дозволят этого.
Молодая новгородка произнесла:
— Не о том заботишься... Главное в другом: я мила ль тебе? Взял бы меня в жёны при иных обстоятельствах?
— Ты же знаешь: да. Я почёл бы за счастье. И сыночку, Грише, ты как мачеха тоже очень нравишься...
Просияв, девушка воскликнула:
— А тогда сомневаться нечего! Я твоя навек. Потому как вместе нам не страшны никакие трудности.
Софиан растерянно обратился к её родителям:
— Аграфена Петровна! Ты, Василий Данилыч! Растолкуйте ей. Ведь она ещё дитя малое. И не знает жизни. Мы-то с вами взрослые... Представление обо всём имеем... Розовый туман скоро испарится, и настанут будни. Не возненавидит ли Машенька меня?
Мать вздохнула:
— Понимаю твои тревоги, добрый человече. Я сама страдаю. И сердечко ноет — отрывать от себя кровиночку, душеньку мою... Но она тебя больно любит. Без конца талдычит: «Феофан, Феофан...» А уж как испереживалась в то время, что тебя забрали... Страшно вспомнить! Места не находила, плакала... Коли без нея уедешь в Серпухов, то не знаю уж, что случится с нами.
А отец прибавил:
— Ты насчёт лишений-то не больно переживай. Я тебе приданое дам солидное. Хватит за глаза на первое время. Обустроишься, заработаешь, встанешь на ноги. Всё и образуется. Машка говорит правильно: главное — совет да любовь. Остальное приложится.
Дорифор, совершенно обезоруженный, взял невесту за руку, и они вдвоём пали на колени:
— Так благословите же, маменька и тятенька!
— С удовольствием, мои дорогие, с удовольствием!
Свадьбу решили сыграть за городом, в родовом имении Аграфены Петровны, находившемся вблизи Юрьева монастыря.
10.
А события в городе разворачивались стремительно. Неожиданно ночью запылали палаты архиепископа. Началась паника, сразу потушить не смогли. В копоти, в дыму, разыскивали Алексия. Наконец, нашли — чуть живого, сильно обгоревшего, без сознания; вынесли на воздух, привели в чувство, а потом пытались справиться с ожогами, нанося на кожу мази и бальзамы. Но спасти не сумели: через двое суток его не стало. В городе ходили слухи, что зажгли нарочно — люди Симеона Андреевича, опасавшегося, что его не выберут вновь посадником. Но не пойман — не вор, а приставнику Трифону Бересклету посоветовали провести дознание без особой тщательности. Тот миролюбиво послушался.
Вскоре Вече на внеочередном заседании выбрало нового архипастыря — настоятеля Антониева монастыря преподобного Василия. Он возглавил Совет господ. Первое, что сделал, распорядился задержать Александра Обакуновича и расследовать случаи растраты казны. Как свидетели проходили Васса и Иосиф Варфоломеевичи, но сыскать их не удалось — оба тайно бежали из Новгорода неизвестно куда. Торжество посадника было полным.
И тогда встал вопрос: зачем Феофану уезжать? Супостаты разгромлены, дело об убийстве Пафнутия вроде само собою закрылось, обвинения сняты, и суда не предвидится. Но художник не хотел оставаться, рвался в Серпухов, чтоб начать с чистого листа — и семейную, и творческую жизнь. Тут ещё подмастерье с ним повздорил — как-то вечером молодой человек напился и полез на учителя с кулаками. Дорифор его успокаивал, отбивался слабо, но потом, получив под дых, разозлился и с такой силой врезал юноше в левую скулу, что зарвавшийся Чёрный отлетел к противоположной стене, рухнул на пол, по дороге задев полки с книгами, и засыпался упавшими фолиантами с головы до ног. Софиан захотел помочь ему встать. Забияка руки не принял, сам вскочил, утирая ручеёк крови из ноздри:
— Хорошо, да? Справился, да? Отметелил, да? — повторял он, как ненормальный.
— А не лезь на рожон, цыплёнок, — наставительно пробасил наставник по-русски.
— Ненавижу тебя, ненавижу, — хныкал парень униженно. — Для чего женишься на Машке? Знаешь ведь, что сохну по ней — день и ночь. Думал, что забудусь с гулящей девкой — нет, не получается. Как трезвею — пуще прежнего начинаю маяться.
— Что ж теперь поделаешь, Сёмушка, голубчик? Мне ведь Маша тоже сильно нравится, сердцем прикипел.
— Быстро же сердце у тебя прикипает и отлепляется! — огрызнулся тот. — Не успел похоронить фряжку, уж не говоря о законной жене-гречанке, так уже за другую взялся, за нашу!
Живописец набычился:
— Не замай, приятель. Память о Летиции для меня священна. И о смерти Анфисы я скорблю очень. Только человек есмь живой. Коль живу пока — должен воздухом дышать, и питаться, и творить, и любить.
— Отчего именно ея? Отчего не другую?
— Оттого, что она сама меня предпочла.
— Потому как не понимает, с кем решила связаться. Ты старик! Сорок два с половиной лета! Ей же только семнадцать! Через десять лет вовсе одряхлеешь, а она только расцветёт. Сможешь ли тогда удержать, чтоб не стать рогатым? Хорошо, допустим, будет тебе верна. Но какие муки претерпеть ей придётся? Сочная, ядрёная — при слабеющем муже? Это значит — любить? Ты ея погубишь!
— Ничего: овдовеет — сыщет нового.
— Как же, «овдовеет»! Ты ещё сто лет, наверное, проживёшь!
— Это Бог решит.
Юноша ушёл разобиженный, да и Грек расстроился тоже, не довольный собой во всех смыслах: не сдержался, мальчика побил, сделал ему больно; а в словах подмастерья много было правды — и насчёт Летиции, и насчёт Марии. Может, всё-таки не жениться? Взять Григория да уехать в Серпухов? Нет, не получается, слишком далеко всё зашло. Свадьба состоится, он уедет с Машей. Ну, а Симеон вскоре успокоится и возьмётся за мастерскую. У него работа наладится — он человек смышлёный. Без заказов сидеть не будет — новые церкви строят в Силах и на Ковалеве, можно развернуться как следует.