Страница 36 из 100
Но супруг, возвратившись вечером, был, по-видимому, не особенно счастлив появлению в их жилье Дорифора. Что-то выговаривал благоверной, повышая голос (слов не разобрать, но тональность через стенки слышалась отчётливо). А спустя полчаса появилась и заплаканная пирожница с виноватым лицом: дескать, извини, но хозяин у неё законопослушный и боится укрывать человека, за которым охотятся власти. Разрешил переночевать, но не больше. Завтра живописцу придётся уйти.
Он вздохнул:
— И на том спасибо. Утром вы меня не увидите.
Женщина сказала:
— Не сердись, пожалуйста. Мне семейное счастье очень уж непросто досталось. Ты ведь помнишь. Не хочу сломать.
— Да о чём разговор! Я тебя всё равно люблю. Ты — страничка моего прошлого, как покойный дядя.
Дама перекрестилась:
— Мне с Никифором было хорошо. Лучше, чем с Фокой. Пусть земля им обоим будет пухом!
— Пусть.
2.
А зато Анфиса, получив записку от мужа, в первый момент подумала, что опять супруг в кого-то влюбился и сбежал от неё к новой пассии. Плакала навзрыд, чем перепугала одиннадцатилетнюю дочку: та никак не могла добиться от матери объяснения причины её слёз. Девочка по-прежнему припадала на правую ногу, но давно уже привыкла к своему недугу и не обращала внимания на обидное прозвище, прилепившееся к ней в квартале, — Глика-хромоножка. Добрая, приветливая росла, хорошо постигала науки, уважительно относилась к старшим, а отца так и вовсе боготворила.
— Мама, мамочка, что случилось? — теребила она родительницу.
Наконец, женщина ответила:
— На, читай! — и швырнула на стол пергамент.
Девочка старательно шевелила губами, долго разбирая неразборчивый почерк Феофана. Подняла глаза:
— Ты считаешь, жизнь его в опасности?
— Я не знаю! — закричала супруга иконописца. — Ничего не знаю! Он ведь не от мира сего. Вечно в своих фантазиях. — Вытерла платком слёзы. — Раньше меня это занимало: как же, такой талант, человек с печатью Вседержителя! А потом оказалось, что с простыми людьми жить намного легче. Ясно и понятно. Слабости понятные: выпил — побуянил — выспался и покаялся. А с твоим папашей...
У Гликерьи потемнели глаза:
— Нет, не говори: папенька у нас — лучше всех. И мудрее всех. Ведь не зря его зовут Софианом.
— Да, конечно... Но ведь я не железная! Каждый раз какие-то новости. Как понять такую записку? Скрылся ни с того ни с сего. С кем, куда?
— Время нынче трудное.
— А отец при чём? Слава Богу, не воин, не вельможа, не царедворец. От властей подальше. Нет, я думаю, тут замешана женщина.
— Маменька! — воскликнула дочка. — Как сие возможно?!
Мрачная Анфиса вздохнула:
— Ты уже большая. И должна привыкать к взрослой жизни. Иногда мужья уходят от жён. И грешат с другими на стороне.
Содрогаясь от ужаса, девочка спросила:
— Разве папенька на это способен?
— Я подозреваю. Потому и плачу.
Но когда поздно вечером в двери задубасили гвардейцы эпарха и, ворвавшись в дом, стали требовать выдачи хозяина, ситуация сразу прояснилась: всё-таки не супружеская измена, а политика. Появившийся на шум Филимон (посолидневший, возмужавший) объяснил степенно, что партнёра нет и когда будет — не известно. Не поверив, те облазили мастерскую и комнаты, перерыли чулан и погреб. Никого действительно не найдя, удалились, изрыгая проклятия и пообещав вскоре возвратиться.
— Господи, да что же это такое? — причитала жена Дорифора, прижимая к себе испуганную дочь. — Чем он провинился?
Филька заложил руки за спину и прошёлся взад-вперёд — к двери и обратно. К тридцати четырём годам он, пожалуй, выглядел на все сорок, превратившись сразу из мальчика в желчного противного мужичонку. Походив, сказал, сильно шепелявя:
— Это всё Галата. Дружба с Гаттилузи. Говорил ему: не якшайся с христопродавцами. Сами грешники и тебя за собой потянут. Нет, не внял. Ратовал за унию. Веселился в доме изменников Кидонисов. И теперь — пожалуйста, результат. Удивляться нечему.
— Разве фряжские люди — христопродавцы? — изумлённо спросил подросток лет примерно тринадцати — кареглазый большеголовый брюнет. Это был новый подмастерье — русский, Симеон по прозвищу Чёрный. Был он привезён Ерофеем Новгородцем, по заданию и на деньги Василия Даниловича, — чтобы Феофан выучил мальца на художника. Тот прижился в Константинополе быстро и болтал уже по-гречески хорошо, но порой употреблял русские слова; например, «фрязями» (или «фрягами») на Руси именовали иностранцев вообще и конкретно — генуэзских, венецианских купцов.
— Цыц, болван! — крикнул на него Филька. — Прочь пошёл, без тебя голова трещит.
— Удалюсь, извольте, — хмыкнул мальчуган. — Только никакие они не иуды — мы на их корабле плыли из Каффы к Царьграду и дружили славно.
— Хватит здесь трындеть, — взял его за плечо Роман, превратившийся в здорового девятнадцатилетнего парня, — не до нас хозяевам. Нам в дела их встревать не след, — и увёл младшего приятеля.
— Вот ведь еретик, — проводил их взглядом Филимон. — Нам же на Афоне прот Амвросий разъяснил доподлинно: Запад и Восток никогда не объединятся, ибо сё противно нашей природе, стало быть — и Божеской воле. Значит, Софиан, любезничая с галатцами, совершал богомерзкое дело. Значит, власти покарать его правильно желают.
— Уж не ты ль вознамерился выдать Феофана эпарху? — испугалась Анфиса. — Может быть, позарился на его место? Чтобы завладеть мастерскою единолично?
— Что ты говоришь! — выпучил глаза компаньон. — Я ж его люблю, дуралея этого. И талант ценю. Мы ж приятели с ним до гроба. Вместе на Афоне молились. А иначе б, конечно, выдал. Потому как осуждаю всецело.
— Я уверена: папенька объявится скоро, — с воодушевлением сказала Гликерья. — И докажет всем свою невиновность.
Филька покрутил головой:
— Не надейся, солнышко. Самая борьба с униатами только впереди. Если он объявится скоро, то его тут же заметут. Ничего никому доказать не сможет. Так что мы его в любом случае долго не увидим. — С напускной печалью прибавил: — Мне, конечно, одному в мастерской поначалу будет непросто. Но, Бог даст, осилю. Я ведь тоже не без таланта, между прочим. Просто в блеске Феофана на меня не обращали внимания...
3.
Рано утром сын Николы вышел из своей комнаты — временного пристанища — и спустился на первый этаж. Кухня уже работала, из её дверей выглянула Софья, перепачканная мукой:
— Здравствуй, Фанчик. Что, уже собрался?
— Да, пойду. Надо проскочить в смену караула гвардейцев. — Он достал из мешочка на поясе серебряную денежку: — Вот возьми за приют.
— Ах, о чём ты! — шумно выпалила она, но монетку приняла с удовольствием. — Знаешь, где укрыться?
— Попытаю счастья у одних давнишних друзей. Если живы ещё пока.
— Бог даст, живы. Разреши поцеловать тебя, дорогой. Я ж тебя как сына люблю. Не сердись, что пришлось прогнать — ведь не по своей воле.
— Не беда, не думай. Ты же сделала для меня всё возможное.
Несмотря на ранние часы, Меса давно бурлила, начинались торги, рыбаки привозили в лавки свежую рыбу, а зеленщики раскладывали на блюдах товары, прямо с огорода: огурцы, капусту, салат, брюкву и морковь. Словом, Феофан быстро затерялся среди толпы. Он пошёл по заветному адресу, названному ему когда-то уголовником Цецей: улица Левков, где стоит трактир Кипаридиса. Правда, столько лет миновало — больше девятнадцати! Но тогда, перед покушением на Пьеро Барди, Цеца упоминал о трактире снова. Может, и теперь повезёт?
Улица Левков упиралась в окончание Месы и была намного грязнее, гаже и такой узкой, что когда по ней ехала телега, редкие прохожие приникали к кирпичным стенам, опасаясь за свою жизнь. Кабачок Кипаридиса занимал подвальное помещение — полутёмное в это время и совсем пустое. Дух стоял неважный — подгорелой яичницы и вина, превращавшегося в уксус. На шаги Дорифора появился трактирщик — сонный, красномордый и давно не бритый. Вытирая руки о засаленный фартук, неприветливо вопросил: