Порядок в культуре

Рита сбежит от них. Но не далеко. И попадет к Фуфырю, который был «сгусток злобы…человек, давно остывший от гордости победой, но все же не забывший, что он солдат правды, солдат справедливости, солдат свободы и чего там еще напридумал для них Иосиф Виссарионович…». Исчадие ада, одноногий «солдат правды», целыми днями лежавший на грязном и вонючем топчане в мерзком паучьем углу, — «полуживой укор всем этим сукам» — будет жадно и грязно насиловать сбежавшую к нему заморыша-Риту (нет слов, «хорош» у Буйды воин и победитель!). А потом Ахтунг (претендующий на Риту) убьет Фуфыря, и Риту боясь, что будут ее считать убийцей, вернется к сестре (одна из них была случайно еще прежде убита), и та задушит бедную немецкую девочку, прожившую на этой своей родной земле только 16 лет.

Никаких положительных русских героев в рассказе вы не найдете. Никаких добрых, отзывчивых, милосердных, терпеливых, нравственно стойких качеств русских людей вы также не обнаружите. Русский мир на чужой (прусской) территории — это мерзость и разврат, смрад, гнусность, грязь, вонючая яма, скопище нечистот человеческих. (Цитировать противно). Задача Ю.Буйды все та же, — уже просто с неприличной и тупой механистичностью повторяемая в современной культуре. Он производит свою культурную интервенцию в области значимые, смыслообразующие и стержневые для русской культуры (то есть актуальные и сегодня) — он превращает в мерзости и химеры то, что связано с верой и Церковью (компрометируя их развратными, но якобы «верующими» героями), что ищет опоры в национальном чувстве и подвиге (Великая Отечественная война) Национальное (русское) подано здесь в самом уничижительном животном, даже не в кровном, но оскотиненном обличье.

Ну, а без «метафизики» сегодня писателю и выйти в люди неприлично — будто без штанов на светскую тусовку. Нашпиговал и Буйда свой рассказ интеллектуальными вывертами на тему как, кому и что «Господом назначено»: «Час пробил, да. Бог не выпустит ее, суку немецкую, из своих крепких рук. Он следил за нею, следил всю жизнь, как Марфа., это он дал нарочно дожить до этого часа, чтоб она сама все поняла. У Бога нет души. Душа есть только у созданий ущербных, вроде людей. Может, только в том их ущербность и заключается, что у них есть душа…» и т. д. Ну что мы будем Буйде указывать на его еретические миазмы? На его наглое хуление Бога? Ведь он так хотел оправдать свою бедную немецкую девочку — девочку, ответившую за всех немцев, принесенную в жертву (тут Буйда вновь проводит спекулятивные параллели между Сыном Божиим, который есть Кто Угодно (?!) и Ритой, которую сделали никем — «ни русская, ни немка, почти вещь, зверушка…». И жертвенная кровь Риты (через которую перешагнут все ее мучители и насильники), заполнит эту страшную безлюбую русскую пустоту…Хула и святотатство, возникающие в современной литературе с той же частотой, в сущности уже стали тем, кем в прежние времена были какие-нибудь «идейные жертвы» в литературе советской. Только материализм под видом «интеллектуальной религиозности» таких, как Ю.Буйда, гнуснее советского атеизма. Она прежде всего провокативна. Буйда произвел огромную интенсификацию реальности — темное, отвратительное, пифическое погружение в ненависть необходимо ему для разрушительной работы. И цель — вымести в истории русской западной земли все опорное, «материковое». Вымести, вычистить всё — разодрать и разрушить все укрепления, уже созданные русским словом и русской силой пусть и в короткую историю. Конечно, Ю.Буйда тут просто перекупщик идей, и жаль, что такие идеи оплачиваются местными властями. Ошибка крайне серьезна. Вопрос крайне глубок — для кого Калининградская земля все еще чужая земля?

Эрос. Женщина. Река

Своей новой повестью «Река любви» Владимир Личутин вновь вышагнул поперек современной литературы. И сделал это мощно, ярко, отчаянно. Личутин написал лучшее эротическое произведение последнего десятилетия. Да, тут уместен именно древний «эрос» с его точными оттенками: нежной страсти и любовного безумия, сжигающего ум и волю; с его нутряной тягой к рождению детей, чтобы оставить о себе память на веки вечные, да из рода в род; с его поэтическим преображением жизни, когда сама красота входит в человека хозяйкой.

Тут, у Личутина, все вопиет против секса в его современном виде. Секса — как «индивидуального предприятия по извлечению максимального удовольствия из тела партнера», как бесцельного гламурно-чувственного наслаждения. И вообще-то современная сексуальность, как и всякие «русские красавицы» (сочиняемые оптом на вынос и вывоз) кажутся страшно нищенствующими, ничтожно-жалкими рядом с той откровенностью пола, которую писатель с каким-то надлежащим порядком и открытой простотой воспроизводит в своем произведении. Это, безусловно, по-настоящему русский эрос, искусно вплетенный Владимиром Личутиным в русский эпос. Писатель сопряг эти две силы: эроса и эпоса. Ясно, что сделать это можно было только в пространстве народной, крестьянской культуры и жизни.

Он словно дразнит читателя, отправляя его в 70-е годы XX века, на Север, в студеные русские земли, в деревни, что уже тогда народом оскудели. От советской эпохи, собственно, в повести ничего и не осталось, кроме воздыханий древнющих старух о народе, «избаловавшемся при Брежневе». Но советская эпоха выбрана писателем, видимо, все же не случайно — так уж получается, что она была последней, знающей героизм, эпохой нашей истории, а значит и люди в ней были покрепче нынешних. Впрочем, никакого извилистого сюжета в повести тоже нет — Василий, достаточно молодой корреспондент, отправлен «за материалом» в район — даль далекую, в деревеньку Кучему, что стоит на Кучеме-реке. Его берет на постой «старуха, ветхая годами», в памяти которой многое «незабытно оследилось», а потому «говорит как по-писаному». А за стенкой (дом поделен на две половины) у старухи Ульяны проживает она, та самая немыслимая нынче жаркая, пламенная женщина Полина Королишка — наследница своего отца, человека-великана, человека-горы, «Егора сына Волота, короля Хорсы и Белого озера!». Потому и дочь его вышла «королишкой Хорсы, Кучемы и Белого озера, коли батя король».

Между двумя этими женщинами (набожной старухой Ульяной, плоть которой потратилась за жизнь до прозрачной легкости, дух которой, напротив, весел, и «никакой скорби в старенькой, словно бы она постоянно держит завещанный урок, — всех убежавших от Бога привесть обратно к Хозяину…») и Полиной Королишкой («ядреной бабой», «жар неостывшей плоти» которой даже на расстоянии жег и калил, которая, несмотря на свой почти преклонный, для других уже не женский возраст, умела «о глубоко личном поверять с такой откровенностью и беззаботностью, будто речь шла о ком-то другом.») — между ними и располагаются все остальные герои, как между двумя полюсами земли. И если старуха Ульяна с ее взглядом на мир, людей, страсти любовные и будет в повести христианской «меркой», без которой все в этой жизни легко могло бы превратиться в легковесно-пошлое подхихикивание, — то Королишка с ее исполинской, мощной, богатырской натурой вытеснит всех других на края живописного полотна Личутина. Она одарена всем земным без удержу и без меры: Кучема — это ее река любви, которой она со-природна. «Бессонная река, эта вековечная плодильня, спешила на вольные морские выпасы, не смиряя норова, не зная отдыха. От реки, странно волнуя, наплывало на меня чувство вечности, непокорной силы и неутоленной любви…». Гимном женскому плодородному началу — земле, реке и женщине — звучит повесть Личутина. Потому и Полина — королева, потому и нет в ней простенького и обыденно-вялого, но все наотмашь и с размахом, что в любви, что в труде. Именно здесь, в этом роскошно-холодном и огромном пространстве Севера, вызревает жаркий эрос огненной женщины-великанши.

Владимир Личутин всячески защищает в русском человеке телесную крепость, позволяющую трудиться не просто без устали, но как Королишка — сверх возможного. Он и не стремится, как это делал Лев Толстой, отобрать власть у страсти человека — отгородить человека от чувственности (похоти, по Толстому). Личутин не видит тут противоречия: у него человеческая телесность, пусть и чрезмерная в его богатырке Полине, и есть некая компенсация недостаточности нынешней силы в народе. Не случайно городской рыженький Василий — хилый, неумелый, физически слабый «приставлен» писателем к женщине-богатырше, с которым она «играет», все время поддевая в нем чувственность («Вот какой народ был прежде железный да стальной, жиляной да костяной. А нынче, — деревянный да стеклянный, тестяной да дижинный»). От городских мужичков Личутин, точно, мало что ждет… разве так… статейки «про жизнь»…