Снохождение

Надо растянуться, принять осанку, осанка для Ашаи — главное, впрочем, в нашей жизни чего только главного нет, как послушаешь наставниц, так о всём они говорят — главное, главное, ля-ля-ля. А что не главное тогда, скажите на милость? Всё важно, ничего неважного. Или: всё неважно, ничего важного. Так сойти с ума можно. Должна же быть в чём-то лёгкость мысли, ветреное отношение; кровь моя, я — молодая львица, кровь жизни, и тёплые ветроволны могут сыграть со мной не одну шутку. Пусть играют, пусть приходят, мои лёгкие волны, войдите в меня, пройдите сквозь меня…

Миланэ встала, коснулась пальцами рук к когтям лап, прогнулась назад, потом прислонилась спиной к стенке возле своей кровати, пропустив хвост между лап и так постояла немного; потом воздела руки к небу-потолку.

«Ступни, хвост, лопатки, затылок, ладони. Прогнись в талии».

Потом растеклась по кровати, растянулась всем телом, согнула левую лапу, а лодыжкой правой опёрлась о колено. Так и лежала, болтая ступнёй, рассматривая потолок, который надвое делила массивная подпорка. Спать не спится, да и вроде ничего не хочется, и сама не знаешь, что с собою делать.

Вдруг она услыхала знакомые шаги в коридоре. Да, это горничная, скорее всего. Можно её попросить.

Миланэ осторожно приоткрыла дверь. Да, это она, несёт куда-то простыни.

— Можно обратиться ко львице?

— Да-да, слушаю.

— Не желаю обременять трудностью, но прошу: можно принести перо, бумагу и чернила?

— Сейчас, сиятельная, — махнула рукой горничная и пошла дальше. — Сейчас принесу.

— Покорно благодарна, — дочь Андарии легонько затворила дверь.

Легла обратно в кровать; заложив руки за голову, снова начала болтать лапой. Зевнула. Ладно, сейчас запишем, и спать. Завтра под вечер уж будешь в Сидне.

«Пожалуй, сновидеть не стоит. После сегодняшнего…», — подумала Миланэ и обняла ладонью кисточку хвоста; ею она начала водить по колену и голени.

В коридоре снова ожили чьи-то шаги.

Стук в дверь.

— Да-да, можно, — негромко сказала Миланэ, совершенно уверенная, что это пришла горничная с письменными принадлежностями.

Решительно отворилась дверь, и в ней предстал воин из сегодняшних яви и сна. На нём было воинский плащ-накидка до колен, тёмно-бордового цвета, застёгнутый на груди круглой фибулой; вместо серо-зелёной короткой рубашки и неуклюжих, мешковатых штанов теперь была туника до колен, подпоясанная крепким, потёртым ремнём, на боку — короткий меч в неказистых ножнах; на лапах — всё те же сандалии, шнурованные до колен; наручей не было, но появился довольно большой перстень на безымянном пальце левой руки. Выглядел он так решительно, даже свирепо, будто хотел кого-то лишить жизни в этой комнате; но в руке он держал закупоренную бутылку вина, которую держал истинно как оружие — за горлышко.

Внезапность появления, противоречивость образа застала Миланэ врасплох, насмешила и сбила с толку — она еле сдержала нервный смешок. Двери, им отпущенные, открылись настежь, а потом начали закрываться обратно, и пристукнули его, но лев не обратил никакого внимания. Прошло мгновение, смешок угас, и Миланэ поняла причину заминки: если воин выглядел угрожающе и вместе с тем забавно, то она для него наверняка представляла собою зрелище иного рода. Всё, что на ней — ночная рубашка, хоть длинная, да и та сползла на талию, а больше ничего, ни колец, ни браслетов — вся, как есть, так и лежит, закинув лапу за лапу. Тем не менее, для Миланэ есть оправдание: она не ждала, не приглашала никого, кроме старой горничной.

Возникла резонная мысль встать и одеть свиру, чтобы не выглядеть пошло; в то же время помыслилось немедленно прогнать его, наглеца; а потом Миланэ всё-таки решила осведомиться, с чем и зачем он пришёл, а чтобы не предстоять перед ним и дальше в таком виде, решила ровно сесть на кровати, закинув лапу за лапу; и мелькнула идея взять да накинуть на себя длинный кусок ткани, в котором пришла из балинеи, но, во-первых, он был ещё мокрым, во-вторых, так некрасиво.

Решено — сделано. Мелькнул хвост, Миланэ не быстро и не медленно поднялась и ровно села на краю кровати. Нога за лапу, крепко сцепились пальцы — ладони обняли колено, подбородочек чуть вниз, уши чуть-чуть прижать, серьёзный вид.

— Что льву угодно? — не тепло, но и не слишком холодно спросила она.

Не ответив, он подошёл к столику и со стуком водрузил на него бутыль.

— Я так и не представился. Хайдарр, из рода Слааров, — кивнул, глядя на неё. — Хочу извиниться. Я слишком грубо разговаривал с видящей Ваала, — стоял он ровно, словно в строю.

— Слышащей, — повертела Миланэ своё серебряное кольцо.

— Не понял? — нахмурился Хайдарр.

— Слышащей Ваала. Я — дисциплара.

— Не меняет дела. Пусть львица простит и за сегодняшний разговор, и за внезапный визит. Предан Империи, — сказал он и начал уходить.

— Ай-яй. Плохо так: начинать — не заканчивать.

Он посмотрел на неё, прикрыв двери. А потом и вовсе осторожно закрыл их.

— Я не отказываюсь от прежнего намерения выслушать мнение льва.

Левая ладонь на груди, правая — навстречу собеседнику: жест приглашения, иногда — вопроса.

Хайдарр немного подумал, потёр гриву-шею, устало пожал плечами:

— Сомневаюсь, что это окажется интересным. Долгая и скучная история.

— Вино? — мельком указала она на бутыль.

— Да.

Прошёл миг времени, лишь удар сердца, а он без лишних слов откуда-то достал маленький ножичек с толстым лезвием и с пугающей, лишенной всякого усилия лёгкостью оторвал с его помощью укупорку. На столе стоял графинчик с водой и две деревянных кружки. Графинчик он равнодушно отпихнул ладонью, сгрёб эти кружки, и быстро, с шумом разлил вино. Одну кружку оставил себе, вторую с неуклюжей галантностью протянул ей. Миланэ не покоробила такая небрежность в повадках, хотя она, вообще-то, не любит неаккуратности и хамского отношения. Она, внимательная, чуткая к душам, хорошо заметила, что в этой небрежности к вещам и угловатых повадках нет ни капли наигранности. Этот лев действительно привык обходиться истинно малым; он настолько свыкся с жизнью, что невероятно далека от всякой изысканности или хотя бы мягкости, что наверное, даже не замечал этого.

— Почему лев-сир решил извиниться? — уважительно молвила, приняв вино.

У него — тёмные-тёмные глаза, светло-коричневый окрас с беспорядочными, маленькими полосками, крепкие руки, роста он не самого высокого, но и определённо немаленького. Вон, пришлось ему чуть согнуться, когда входил. У него не было широкого подбородка и огромных скул, характерных для собирательного образа простака, дебошира и рубаки.

— Из-за чувства справедливости, — махнул хвостом, свободно опустив руку на стол. — Нельзя всех сеять сквозь одно сито. Да и стыдно говорить грубые слова молодой и красивой львице, — спрятал нож и протянул ей кружку.

Ему пришлось тянуться, а Миланэ только чуть подала своё вино вперёд.

— Я благодарна, Хайдарр, — возложила хвост на колено. — Готова выслушать, что лев думает о сестринстве.

— Да что тут говорить, это долгая и такая… скомканная история. Скорее, даже не история, а так, личные наблюдения…

— Я готова.

Он вздохнул, почесал коротко остриженную гриву, взял стул и припечатал его к полу напротив Миланэ, а потом тяжело сел на него.

— Но я правильно понял, что львица мне простила?

— Львица этого не скажет, пока не выслушает льва.

Вошла горничная, держа в руках чернильницу, перья в чехле и дощечку для бумаг. Ничуть не удивившись присутствию гостя, она спокойно подошла к столу и начала шуршать-хлопотать, вздыхая. Беседа сама собой стихла, было слышно, как в полной тишине старая львица осторожно и крайне неспешно расставляет писчие принадлежности на столе.

— Смею напомнить, что после полночи соблюдается тишь, — вдруг сказала она. — Вы, наши гости, сможете уснуть безо всякого шума.

Осторожно закрыла дверь.

Хайдарр какое-то время смотрел на закрытые двери, сильно повернув голову; и когда обратил взор к ней, то она заметила смешливую, усталую улыбку.