Снохождение

— Амон, не сходи с ума, — сильнее она впилась в его плечо, и даже затрясла им.

Дочь Сидны воистину испугалась. Она знала, что Амон серьёзен. Он вообще был серьёзен, хотя любил посмеяться, пошутить и улыбнуться. С застывшим ожиданием Миланэ наблюдала, как Синга большими глазами смотрит на протянутое ему оружие, блестящее и хищное, вовсе не ржавое, а стройное — оружие его любовницы; она понимала, что если тот примет вызов, то есть вероятность, что она ничего не сможет остановить, как бы ни старалась… Тогда не действуют силы львиц!

— Пошёл ты!

Нет, Синга не подвижник, он не тот, кто принимает вызовы и бросается в бой; в целом, трус — Миланэ всегда знала это. Но, конечно, его трусость пришлась впору — он поступил правильно. Понимая, что проиграл всякое сражение с Амоном, ещё даже не начав, Синга набросился на Миланэ, понимая, что она будет слушать:

— Ты врала всё время! Действительно врала! — бегал он по комнате, собирая одежду. — Ты издевалась надо мной, как хотела. Ни в какой тюрьме он не был, ты с ним заодно, ты со всеми заодно, и с этими Вестающими заодно! — надевал он тунику. — Вы все — одна кодла. И ты его послушала, ты возле него стоишь, не возле меня! — застегнул плащ.

— Всё? Готов? Уходи, — поторопил его Амон, проигравшего и — вдруг — никому не нужного. Сирну и ржавый нож бросил обратно на стол.

Синга блеснул взглядом к Миланэ, нервно шевеля хвостом.

«Пора с ним проститься», — печально подумала Миланэ. — «Ах, как глупо всё вышло. Прости, Синга. И прощай».

И только она была собралась проститься с ним так, как подобает, высказать последние слова, как тут в мордашку, как ледяная стена, ударила правда жизни:

— Лживая сука.

Миланэ не стало обидно. Ей стало очень… жаль того, что Синга оказался именно таким, каким казался, именно таким, как о нём всегда шептала эмпатия, равнодушная к измышлениям и внешнему — у него не было благородной души, несмотря на всё его искусство и тонкое устройство. Она всегда верила, что эмпатия привирает, что при случае Синга нечто выкажет: смелость, гордость, прощение; свершит поступок.

«А может, оно и так…», — подумалось ей.

— Слушай сюда, кусок ты… — конечно, Амон не мог такого вытерпеть, и прижал его к стенке с ржавым ножом у горла.

— Амон, не убивай его, — львица-Ашаи упорно пролезла между львами, загораживая одного от ярости другого. — Не надо. Не причиняй ему вреда, пусть идёт, — с молением смотрела она на Амона.

Он её, на самом деле, очень любил и верил её чувству, уму, видению. Конечно, он послушался.

— Я пойду. Да, я пойду. Мне нечего здесь делать, — почувствовав свободу, увильнул Синга. Он встал возле выхода из комнаты (небольшая прихожая — и можно выходить в прохладную, ароматную ночь Хамалара), одёрнул на себе одежду, поправил то одно, то другое, зачем-то засунул ладонь в кошель, будто у него здесь могли украсть какие-то деньги, затянул потуже пояс. Топчась на месте, медлил; а Амон, с ним и Миланэ, ждали его ухода

— А он нас не выдаст? — спросил её Амон, тихо, но в такой тишине сложно утаить слова.

— Нет, — глядя на Сингу, покачала головой Миланэ.

Недоверчивый, знающий жизнь, Амон прищурился, как тогда, давно, на Востоке высматривал врага.

— Почём нам знать?

— Верь. Я знаю души.

Синга всё топтался у выхода, всё осматривался по сторонам, будто бы вор или существо, попавшее в другой мир, почему-то отряхивал длинные рукава тоги и будто бы не знал, как ему поступить.

— Мда. Не думал, что мне придётся с тобой проститься именно вот так, — обратился он к Миланэ, но изменившимся тоном, примирительно, и даже с увещеванием.

— Я тоже пыталась попрощаться с тобою. Иначе. Не так. Я полагала, что услышу нечто иное, а не «лживую суку».

— Прости, вырвалось.

Да сложно обмануть Ашаи, сложно. Извинение его было совершенно неискренним, но его в чём-то можно понять.

— Ну что ж, раз так сложилось, то что тут скажешь… Ничего не поделаешь. Теперь у вас свой путь, у меня — свой. Разойдёмся, так сказать, тихо и спокойно. И не переживайте… Я вас не видел, куда ты подевалась — не знаю. Не беспокойтесь на сей счёт.

— Одевайся, Миланэ. Нам надо поспешить, — приказал Амон.

Она, доселе ещё в ночной рубашке, сбросила её прочь и так бросилась искать свиру, шемизу и всё остальное. Уже составляя в уме план ухода, она решила, что они ни в коем случае не будут выбираться из Хамалара всякими обходными тропами, а вместе пройдут через главный вход, а поэтому нужно облачиться, как Ашаи. Потом надо будет всё снять, чтобы превратиться в обычную львицу, а там…

— Миланэ, пока. Может, когда-нибудь ещё увидимся.

Одевшись в тонкую белую шемизу, Миланэ подошла к нему. Возникла неловкость (сколь мгновенно она может возникнуть!), они лишь встали друг напротив друга; он кивнул ей, она тоже, даже с лёгким присестом.

— Прощай, Синга, — ответила.

— Угу. Там, к-к-кстати, г-глянь в спальне, — Синга начал запинаться, чего за ним никогда не наблюдалось. Даже можно было услышать, как стучат его зубы, словно от холода: — Я там под кроватью оставил… это… или возле неё… там есть листы, в общем, с моими записями, я это…

— Записями? — навострила уши Миланэ, продолжая искать свои вещи.

«Так, стамп есть, амулет есть, кольцо на пальце, кошель есть, свира — вот она, кнемиды у входа должны быть… Сирна где-то на столе. Или у Амона…»

— Стихами! Да, я хотел их т-тебе почитать, но теперь уже… как бы… не надо…

— Иди и возьми. Кто знает, где ты их там засунул, — кивнул Амон.

— Сейчас принесу, — примирительно молвила дочь Андарии.

«Хммм… Наверное, под кроватью, возле ничего не видала», — пошла Миланэ в спальню. Отодвинув занавесь, она ещё раз поглядела на двух львов: Синга протягивал Амону правую ладонь в знак примирения.

— А с сиром мне делить нечего. Ударим по рукам, что ли, — голос Синги. — Случилось как случилось. Пусть сир бережёт её…

Взмахнув занавесью и хвостом, Миланэ подошла к кровати, обошла её с другой стороны — но там ничего не было.

— Так что, разойдёмся, как добрые Сунги? — глухо слышали её уши неожиданно уверенный, настойчивый возглас. — Пожмём друг другу руки или так разойдёмся, как дикари?

— Ладно, не обессудь, — спокойный голос Амона после краткого мига. — Жизнь — сложная в…

А затем уши услышали то, от чего сцепенела вся кровь и заставила застыть на много ценных мгновений: они услышали несколько глухих ударов, тяжёлый, израненный стон, звук бьющегося стекла, грохот, сосредоточенное, негромкое рычание. Потом её правая ладонь совершенно бессознательно, в задыхающемся волнении, бросилась к левой стороне бедра, но там нет ничего: ни пояса, ни сирны — ничего; лишь нижняя рубашка. Миланэ стремглав ворвалась в гостиную, ловкая, злая хищница, и увидела, что Амон преследует очень быстро пятящегося к выходу Сингу, но как-то неуверенно, развалисто, держа правую руку возле шеи. На полу и ковре он оставлял за собой густой, тёмный след; вдруг упал, сделал очень слабую попытку подняться, а потом обратно уронил голову на пол.

Миланэ, ничего не говоря, безоружно набросилась на Сингу.

Тот отступил к стенке, а потом, весь в смеси сурового страха и растерянности, изо всех сил кинулся прочь к выходу, не оборачиваясь; одним рывком он отворил дверь и с такой силой захлопнул её обратно, что та очень больно ударила Миланэ по носу, и на миг она потеряла чувство пространства, в голове зазвенело, а из носа сразу хлынула солёная кровь. Всё-таки дочь Андарии, помотав головой, открыла дверь, не заботясь, что её за нею поджидает, но Синга — быстролапый! — уже отбежал на шагов пятьдесят, плохо видимый в неверном свете луны. Она видела, как он обернулся, и вприпрыжку пятясь назад, смотрит, не ли за ним преследования.

— Будь ты!.. — завопила Миланэ на весь Хамалар, но сорвала голос, захлебнувшись собственной кровью из носу, и не закончила проклятье.

Утеревшись рукой, бросилась обратно, к Амону, который успел перевернуться на спину. В сознании звенела пустота, совершенное безмыслие; лишь быстрота и твердость действий сейчас могут спасти его. Быстро присев, Миланэ отвела его совсем ослабевшую ладонь от шеи; ладони вмиг обагрились кровью, но она хорошо зажала всю правую сторону шеи. Очень мешала грива: Амон не мог ухаживать за ней в тюрьме, и она разрослась.