Снохождение

Миланэ шла, высматривая ориентир, который хорошо запомнила: таверна «Большой Дерб» должна появиться с правой стороны.

«Назовут же… Что такое «Дерб»? Или кто такой? Проклятье, какое здесь всё одинаковое. Ещё пропущу!». Ан нет, не пропустишь: вот эта красноватая, облезлая по краям вывеска; у неизвестного оформителя не было и малейшего цветового чувства, потому ядовито-зелёный фон сочетался с красной каймой холодного оттенка и чуть желтоватыми буквами, нарисованными в ужасной манере, стилизацией под старый шрифт древнего языка. К чему это таверне, зачем ? Это так сложно, за это брались на каллиграфии только самые смелые ученицы. А тут вот тебе.

Совсем не сложно для кого-то, оказывается.

«Забыла купить еды… Ну, и что теперь?».

Быстро подумав, Миланэ делает то, на что вряд ли осмелилась бы почти любая маасси её возраста без сопровождения самцом, а лучше — самцами. Она лёгким движением открывает хлипкие, чисто условные дверцы в таверну у оживлённого торгового пути, не самую плохую, конечно, но этому заведению далеко до изысканности. Встречается здесь всякая душа, и добрая, и злая, но чаще — обывательски-хитрая, торговая, с наглецой и простотой, желая чуть смошенничать, чуть урвать, проиграться в кости и напиться пива. Особенно сегодня, в ночь Героев.

Но Ашаи-Китрах, даже ученицы, — особая каста в Империи, у них есть свои привилегии и отличия. Даже простое оскорбление Ашаи может обернуться каторжными работами на несколько горьких лет, а всякое насилие над львицей из сестринства для простых сословий карается смертью. Кроме того, Ашаи после церемонии Совершеннолетия получают кинжал-сирну — оружие с прямым обоюдоострым клинком, длиной с ладонь, треугольной формы и без долы, с очень острым кончиком. Ею трудно делать что-то по хозяйству — неудобно. По традиции всех учениц сестринства обучают владеть этим маленьким оружием. И, самое главное, Ашаи носит сирну при себе всегда. Вообще всегда. Что бы она ни делала, и куда бы ни шла — с нею всегда сирна. А когда спишь, она должна находиться на расстоянии вытянутой руки или под головой.

Множество взглядов, дым табака и ещё чего-то, душный дух. Все чуть притихли, увидев ученицу-Ашаи, но потом гул снова возобновился, снова прозвучал гогот вон за тем дальним столом. Свечей и ламп полно, но все светили как-то невзрачно, тускло, словно воздух крал свет.

Она подошла к стойке, где молодой, очень худой лев светло-грязной шерсти быстро, скучающе разливал пиво в большие деревянные кружки, липкие, с потёками пены. Ха, вот где истинная отрешённость, которую ищут некоторые Ашаи: лев смотрит на окружающих и окружающее, как на пустое место, бесконечно усталый, он терпеливо слушает все те просьбы и всю ту дрянь, что ему говорят, и ни один мускул не дрогнет на лице. Ни одного лишнего движения, слова.

Ждать пришлось долговато. Совсем рядом на высоком стуле сидел лев, судя по одежде — охотник или егерь, и непрестанно косился затуманенными глазами на Миланэ; то отворачивался, то снова обращал к ней взор, и, казалось, его так и подмывает что-то сказать.

Ученица не смотрела на него, хотя всё замечала.

— Слушаю, — устало и без изысков спросил молодой трактирщик, отодвинув полные кружки с пивом навстречу жадным ладоням.

Миланэ здесь раз была, потому примерно знает, что есть, а чего — нет.

— Попрошу круг хлеба. И хамона, четверть окорока. И пусть лев завернёт, если можно.

— Не во что, — равнодушно ответил он.

— Хорошо. Пусть так. Спасибо.

Трактирщик вытащил большой, сыровяленый свиной окорок.

Скользнула рука, дотронулась к сумке. Да, всё на месте. Сумка. Кошель. Старые комментарии, которые надо сдать в Сидне. Завтра надо будет их пересмотреть.

Тем временем охотник-егерь на что-то решился.

— Выпей с нами, жрица Ваала. Сегодня его праздник! Или брезгуешь?

Разговоры и смешки утихали: всем вмиг стало интересно. Даже отрешённый трактирщик перестал отрезать филей от окорока.

Миланэ ответила не сразу. Она окинула взором свою небольшую публику, все эти устало-весёлые лица, что ждали развлечения и отрады; ей показалось, что все они слились в одно большое пятно.

Обращаясь к этому пятну, а не к ним, она молвила:

— Не брезгую — устала. И это не праздник Ваала, смею отметить.

— Как это? Как же это… не праздник Ваала, а? Создатель он всего, создал всё! Значит, и праздник этот — тоже создал! Потому его славить должен весь мир, раз он создатель! Ночь Героев! Он же герой! Герой мира!

Он и не подозревает, что его слова — то ещё вероборчество. Антурианская, старая ересь сестры Антурии, которая посмела утверждать: Ваал не есть воплощенный дух Сунгов, он суть создатель всего, потому его должны славить не только Сунги, но и все остальные племена и роды мира. Популярное заблуждение среди низших сословий, мол, славить Ваала — не привилегия Сунгов, а обязанность всего мира. Она в ходу среди простых голов, но её никогда не упоминают возле Ашаи, так как это можно счесть почти что оскорблением.

Но пьяному, как известно, море по колено.

— Ваал не создавал мира, а явился из Тиамата вместе с нами. Ночь Героев — не праздник Ваала, а праздник тех, кто служит ему смелостью. А всякий лев — воин, а потому этот праздник — праздник львов. И Ваал среди вас в это время, он пьёт вместе с вами. Ваш это праздник. За вас.

Миланэ, прикрыв глаза и подняв левую руку, требуя внимания, повернула голову к трактирщику:

— Вина.

Тот очень быстро выхватил кубок откуда-то из-под стойки, словно нарочно ожидая такого момента, и налил тёмного-тёмного вина.

Пальцы вокруг ножки кубка. Мизинец тоже. Да легче бери, не расплескай, берёшь, как хозяйка ведро. Вино пьют небольшими глотками, так положено, но тут надо вопреки этикету, залпом, большими глотками.

Тут главное начать и не пролить.

Сволочь! Подонок! Креплёное! Не подать виду, не подать. Страшно хочется то ли чихнуть, то ли кашлянуть. Нельзя, нельзя. Жизнь состоит из ограничений и запретов. Такова судьба Ашаи. Терпи. Нельзя. Вперед. Шутник-трактирщик, вот чего налил. Видеть желает весёлые влажные глаза самки, заплетающийся язык и хвост, бесконтрольный смех на любую несуразность. А ты думала, Миланэ. Львы, они такие.

Ну же, последние капли. Вот так. Безумие, что же я такое делаю. Что я вытворяю? Зачем дешёвый эпатаж? Где здесь изящность? С ума сошла.

Кубок — бац! — на стойку. Закусив губу, отдышалась. Утерлась — о кошмар! — прямо тыльной стороной запястья.

Таверна взревела, ликуя. Многие подняли руки, некоторые одобрительно смеялись, кто-то одиноко захлопал в ладоши, некоторые последовали её примеру. Лев в грязноватом кафтанчике мелкого чиновника улыбался, заложив руки за голову. Егерь-охотник победно поднял когти к потолку:

— Видали? Видали?! Вот оно!.. Это не из тех, не из манерных! — захлебывался он. — Та самая! Настоящая!

Приложив руку к сердцу, кивнула им всем, неизвестным, и пошла к выходу. Двое расступились. Сзади слышался одобрительный гул, возгласы:

— Ай да Ашаи!

— Зажгла! Зажгла!

Она вышла на свежий воздух, не глядя по сторонам; с улицы удивлённо смотрели на таверну, а какие-то детишки даже глазели в окна — чего это там ревут, что приключилось?

Вино очень быстро ударило в голову, и стало хорошо, очень хорошо. Всё, к дому подруги осталось две сотни шагов. И слава Ваалу — день утомил, а ночь нежна. Миланэ свернула направо, наслаждаясь нарастающим опьянением, ведь Ашаи-Китрах вовсе не сторонятся вина да прочих наркотиков, а иногда они одобряются; более того, иногда находиться в чистом уме неприлично и непозволительно.

Она открыла калитку, вслушавшись в тихий скрип. Небольшой одноэтажный дом, посреди таких же — это дом Хильзе. Постучалась, но никто не открыл, никто не подошёл. Громче. Никого. Толкнула дверь — она оказалась незапертой. Похоже, сестра Хильзе уже дома, просто не слышит. Спасибо тебе, Хильзе, приютила, дом у тебя хороший, и ты хорошая. Ах, всё хорошо.

Вошла, лениво сняла сумку и бросила прямо на пол, чуть неуклюже стянула кнемиды. Вздохнула, вошла в прихожую через проём без дверей. Широкие двери внутреннего двора, оказалось, раздвинуты настежь. По свету лампы Миланэ поняла, что там кто-то есть; а потом услышала тихий разговор.