Страница 4 из 12
Шея Аттия Вара мгновенно налилась кровью. Это что, в его огород камень? Громадный, весь закованный в железо, подступил он к креслу, требуя ответа — что должен означать этот грязный намек. «Только то, что он и означает», — подумал Гней Помпей. Вслух же сказал, нимало не потрудившись скрыть иронию, что совсем не хотел бы своими словами обидеть кого-либо из присутствующих, и уж менее всего доблестного Аттия Вара. Но того уже было не остановить. Громыхая железом, богохульствуя, то и дело хватаясь за меч, Вар клялся всеми богами, что этого бессовестного мошенника Цезаря следовало бы, как грязного раба, распять на первом же кресте.
— Предложить нам такое… — сказал он с солдатской прямотой. — Подумать только. Да за это кастрировать мало. И нечего ухмыляться уважаемому Гнею. Ему-то, может, вся эта писанина и по душе — еще бы, как с неба сто пятьдесят миллионов и адмиральский плащ! А что прикажете делать Аттию Вару и другим, кто, подобно ему, не жалел жизни, сражаясь против мошенника Цезаря? Что же, начинать все сначала?
— Цезарь гарантирует всем восстановление в прежних правах, — заметил Гней, — а Цезарь не из тех, кто нарушает… — И тут он запнулся. Восстановление в правах… Да ведь для Аттия Вара и ему подобных это пустой звук, ибо никаких прав, которые он мог бы восстановить, у них и не было. Ни прав, ни тем более денег. — А что касается вознаграждения, поскольку похоже, что для уважаемого Вара деньги являются…
— Плевать на деньги, — рявкнул Аттий Вар. Пока он еще в состоянии держать в руках меч, он слава богу, не нуждается ни в чьих подачках. А Цезарь — хитер… награбил полтора миллиарда и думает, что может теперь жалкими подачками купить все и всех. Его, Вара, Цезарю, не купить.
Тут разом заговорили и все остальные — и Секст, глубоко уязвленный тем, что о его правах даже не упомянули, и Скапул, приведший сюда, в Испанию, два легиона африканских ветеранов. Но громче всех кричал и возмущался все же Аттий Вар, полагавший, что Цезарь вполне мог бы предложить ему должность командующего конницей, и насмерть оскорбленный тем, что Цезарь этого не сделал. Каждый из них в принципе не возражал против сделки с Цезарем, тем более, если можно было при этом урвать хороший куш. Но каждому было обидно домогаться этих привилегий там, где Гнею они валились прямо в руки. Кроме того, цифра, названная Варом, — полтора миллиарда сестерциев — повисла в воздухе. Каждый понимал: улыбнись им фортуна, и ворота казначейства не долго оставались бы закрытыми для победителей Цезаря. И тогда каждый, а не только Гней Помпей, мог рассчитывать, что благодарное отечество с лихвой оплатит все их издержки и затраты. Эта мысль, похоже, приходила в голову то одному, то другому, пока не пришла в голову всем одновременно. И тогда, посмотрев друг на друга, они примолкли в смущении. Пришли в себя, снова стали государственными мужами, политиками. Может быть, действительно, это послание надо рассматривать с другой стороны. Скапулу, например, было это ясно с самого начала.
— Непобедимый Цезарь на этот раз просто трусит, — убежденно сказал он. — Будь это не так, зачем ему нужно было бы писать нам? Что-то не помню, чтобы Цезарь кому-либо писал такие письма.
— Это точно, — подтвердил Аттий Вар. — Он там, в Риме, небось обмочился со страха, ваш хваленый полководец. И понятно, ведь у него сейчас за душой только и есть что мешки с золотом. Но против хорошего меча это ему не поможет, разве что он спрячется под подолом Клеопатры.
Только здесь Гней, а за ним и все остальные заметили, что Лабиен до сих пор не произнес ни слова. Он, некогда лучший друг Цезаря, молча стоял, прислонившись к столбу. На вопрос о причине этого молчания он ответил, что. в течение вот уже двух часов, находясь здесь, среди высокоуважаемых полководцев, он сто одиннадцать раз услышал слова «миллион сестерциев» и ни одного раза слова «республика». Ему, Лабиену, кажется, что, при столь ярко выраженном пристрастии уважаемых господ к торговому делу, было бы непростительной невежливостью с его стороны любое вмешательство. Поэтому свое присутствие здесь он считает просто бессмысленным.
И он вышел. Аттий Вар шагнул следом и уже положил было руку на меч, затем передумал, плюнул, вернулся. «Паршивый аристократ», — чуть было не вырвалось у него. Однако он вовремя спохватился: все, здесь присутствующие, кроме него самого, были точно такими же паршивыми аристократами.
— Едва удержался, чтоб не пробить ему башку, — сказал он.
— Надо полагать, наш Лабиен до сих пор не может забыть своего дружка, — желчно добавил Скапул. — Только он, пожалуй, поздно спохватился, вам не кажется?
Гней Помпей промолчал. Он глубоко уважал Лабиена, не побоявшегося порвать многолетнюю дружбу с Цезарем, как только ему стало ясно, что для того слово «республика» пустой звук. Гней знал, что в борьбе за республику Лабиен поставил на карту все: и свое имя, и состояние. Слова Лабиена его смутили. Первое время он был задумчив. Под пологом палатки снова зазвучали голоса. Постепенно лица у всех раскраснелись, голоса охрипли. Незримое присутствие полутора миллиардов сестерциев, лежавших в государственном казначействе, завораживало, кружило головы, сладостно щекотало воображение. Перед этим видением выгоды предложений Цезаря бледнели, казались подозрительными, сомнительными, опасными.
Совещание продолжалось до утра. Утром решение было принято: бесстыдное предложение Цезаря отклонить. Уже расходясь, вспомнили про раба, доставившего письмо. Что с ним делать?
— Придется, видимо, его распять, — рассеянно сказал Помпей, думая о чем-то своем.
Поскольку вопрос был второстепенный, возражать никто не стал.
______
Раба распяли. Он висел на кресте, высоко над землей, лицом в сторону Рима, откуда, как ему сказали, он может дожидаться спасения. Справа от себя раб мог видеть укрепленный лагерь Помпея, солдат, выполняющих военные упражнения, палатку со штандартом, — но он не видел. Ни разу не посмотрел он в сторону лагеря. Он смотрел прямо перед собой — туда, где за синеющими вдали горами был Рим. Голова его падала на грудь, поднималась, снова падала… Вот поднялась опять… медленно раскрылись угасающие глаза. «Свобода…» Губы его едва шевельнулись, хотя самому рабу показалось, что он крикнул. Свобода… Он закрыл глаза. Солнце поднималось, грело все сильнее. Раб чувствовал, подходит последняя минута жизни. И снова в который, в последний теперь, раз услышал он голос Бальба: «Ты, наверное, погибнешь, Статий. Но если это случится, помни, ты погибнешь не напрасно. Твоя семья получит свободу, они станут свободными все — твоя жена и сыновья. Они получат от меня свободу, ты понял, Статий, свободу и еще деньги и землю. По десять югеров земли. Поэтому не бойся смерти. Не бойся смерти. Не бой…» Голова его дернулась и повисла. До самой последней минуты он не боялся смерти.
Солдаты — их было двое — наблюдали за тем, как умирает раб Статий.
— Все, — сказал один. — Конец. Надо пойти доложить начальству.
— Успеешь, — сказал другой, — Давай лучше бросим пару раз кости. Ставлю три сестерция. Ты начинай. — Проиграв, он выругался. Посмотрел на раба. — Посмотри на его рожу, — сказал он, — Можно подумать, он доволен, что подох.
Первый солдат ответил, пряча три сестерция:
— Что ни говори, а держался он молодцом. Не пикнул. Ни разу за двое суток.
— Рабы, — возразил второй легионер, которому было очень жалко проигранных денег, — рабы это не люди. Это скорее животные. Поэтому они и боли не чувствуют. Вообще же они, рабы, трусы, зря их набрали в войско, проку от этого никакого. Все равно, увидев легионные знамена Цезаря, разбегутся, как зайцы. Зря только хлеб жрут… — Он распалялся все больше и больше. Дома у него осталась большая семья, еле сводившая концы с концами на двух югерах земли, до пенсии было далеко, а тут еще три сестерция уплыли. Легионер с ненавистью посмотрел на мертвого раба. Ему показалось вдруг, что тот улыбается. Он втянул воздух.
— Смердит, — сказал он. — Да и от живых такой же запах, как от падали.