Страница 40 из 55
Котта регулярно принимал определенные дозы кальция, меди, железа и витамины от А до Е, вдобавок еще были лечения примоволанусом и декаболином, инъекции гормонов и плазмы. Но этими порошками и растворчиками дело не исчерпывалось. О нравственных сомнениях и периодических депрессиях в институте этого Доржа тоже подумали, ибо целые месяцы визитов к психологам и гипнотизерам были так же запланированы, как массаж и сауна. Было почти невероятной трудностью выкроить в этой программе еще и окно для тренировок. В конце концов удалось и это.
У Котты вряд ли находилась свободная минута для размышлений. Где-то в глубине души он ощущал, что поступал неправильно. Где были его принципы? Иной раз поздним вечером или между двумя тестами они вдруг как настойчивые просители заявляли о себе, но всякий раз он отталкивал их в самый дальний уголок своей совести. И хотя все эти события во врачебных кабинетах с присоединением к шлангам, кабелям и инструментам катились по нему как поток, выжавший из его членов всю силу, он не мог считать их извиняющим обстоятельством. Он прекрасно знал, что он не лучше любого другого артиста, пришедшего сюда до него, чтобы с искусственно внедренными дополнениями победить тех конкурентов, которые по сути дела были лучше.
В такие моменты он чувствовал себя разбитым. Он сомневался в том, что сейчас способен повторить еще свои простейшие прыжки, тем более сложные саль-то «ямахо» и «лобенго», освоение которых потребовало большого терпения и энергии. А теперь, когда на седьмой вечер он хотел еще раз все основательно продумать, прибыло приглашение от Доржа. Сначала он собирался отказаться. Но когда ассистент Доржа разъяснил ему, что тот беседует перед началом каждого нового «тренировочного цикла» с артистом-новичком, Котта решил сходить к режиссеру.
Дорж снова принял его в своей комнате, два фужера с перлусом уже стояли на столе.
— Откровенно сказать, я не хочу, — сказал Котта. Слабый его протест, который он собирался подчеркнуть двусмысленностью этой фразы, не был понят Доржем.
— Нет, нет, для вас начинается новая эра артистизма, это надо обмыть.
Котта устало опустился в пневматическое кресло.
— Я очень доволен вами, — продолжал Дорж. Он поднял фужер и широко улыбнулся своему гостю. — Вы артист, выполнявший до этого незначительнейшую работу, почти природный талант.
— К чему этот талант, если против природы выступают искусственные сухожилия, руки и ноги?
— Да, к чему, действительно… — Дорж покачал головой, якобы опечаленный. — Ну а сколько бы вы еще возглавляли список лучших — полгода, год? Не забывайте это.
Постепенно Котта снова обрел душевное равновесие, его успехи были столь аномально великими, что уже за много недель до «Большого Смотра» он овладел фигурами и прыжками, которые сам всегда считал невозможными. Сальто «ямахо» и «лобенго», его прежние коронные номера, он собирался продемонстрировать как вступление перед сенсационной средней частью программы.
Совесть он успокаивал мыслью о том, что своими упражнениями он доставит всем луландцам неслыханное доселе наслаждение. И он пошел спокойно, без малейшего сомнения в своей победе, на решающий старт в «Большом Смотре».
Когда минули шесть дней из тех тридцати, что занимают соревнования в саккарийской столице Саккум, на пружинные маты вступили прыгуны.
В зале царило чудесное настроение Свыше 62 тысяч луландцев из всех стран заполнили ряды до последнего местечка Фиолетовые и красные, синие и зеленые лучи скрещивались на трампельматах, когда на них ступили артисты Но даже гармоничные композиции цветов не в силах были затушевать то большое различие в способностях, которое было у ранее стартовавшего Холебассы из Туккума и у других артистов.
Котта знал, что он способен был выступить с еще более сложными, высокими и красивыми прыжками, нежели Холебасса. Это должно обеспечить ему удивление и аплодисменты зрителей, которые торжествовали уже при виде сравнительно простых композиций его конкурентов Котта вбежал пружинистыми шагами в манеж Он ловко, одним мощным движением вскочил с пола на мат, и тотчас тысячи в зале произнесли свое «хо-хо». Однако у Котты было впечатление, что в этом возгласе не было большой сердечности прежних времен И тем не менее он был доволен, потому что Холебассу проводили только с «хи-хи», то есть самой нижней оценкой по шкале одобрения Сегодня луландцы еще станут свидетелями такого искусства прыгать, которое не сможет не вызвать у них «хай-хай» — выражения высшего восхищения.
Котта сосредоточился. Он начал с небольших, но богатых вариантами прыжков, быстро нараставших по высоте и трудности Треугольным движением корпуса он вошел в сальто «ямахо», за которым тут же последовало сальто «лобенго». «Хо-хо!» — прокатилось по залу Котта почувствовал небольшое разочарование Может, он слишком многого ждал или зрители требовали от туккумца особо высоких достижений?
Он усилил отскок, вкладывая всю свою энергию в подъем, и заметил, как его выносит все выше и выше Временами раздавались вскрики слабонервных женщин, но затем до его слуха донеслось все то же «хи-хи». Он перевернулся в воздухе, распростер руки, показал сложные фигуры и молниеносные нырки. Аплодисментов почти не прибавилось. Котта пришел в ярость. С еще большей стремительностью он стал уходить в отскок и наслаждался тем, что все чаще раздавались острые вскрики страха внизу. Словно из бесконечной дали он поглядывал сверху на маленький трампельмат, который с нарастающей скоростью приближался к нему и потом вновь уходил из-под него. Он ощутил, как распрямлялись натянутые пружины, чтобы вознести его к куполу, на высоту свыше тридцати метров.
Котта не слышал больше аплодисментов и не знал, кричали ли тысячи собравшихся свое «хи-хи» или «хай-хай». Теперь он собирался показать им такое, чего они еще никогда не видели. Это было как опьянение. Он чувствовал себя невесомым и свободным, не ощущал горячего дыхания опасности, когда он оказывался слишком далеко в стороне от середины мата и лишь ценой еще большей ловкости снова опускался в центр. В этом опьяняющем «вверх-вниз» вдруг сверкнула, вторгшись, блестящая молния, за которой последовал тупой удар по голове. Наверху он стукнулся головой о купол и камнем полетел к манежу.
Затаив дыхание, следили 62 тысячи, как Котта упал на мат, взвизгнувший под тяжестью, а потом снова взлет тел вверх и снова плашмя рухнул вниз. Почти подсознательно он пытался, неловко поворачиваясь, достичь спасительного мата. Перед глазами у него все время плыли черные круги, мешая сориентироваться. В конце концов его подскакивающее вниз и вверх тело замерло, словцо безжизненное, на мате.
В зале не раздалось ни звука. Ни хлопка, ни вздоха. Словно ужас парализовал зрителей. Потом от одного из задних рядов донесся острый вскрик: «Ху-ху, туккум!», другие включались тоже: «Ху-ху!»
Проклятье, чем он заслужил такое? Но едва задавшись этим вопросом, он тут же сам ответил на него. Котта чувствовал колющую боль, которая прояснила ему все. Никто не хотел, чтобы вопрос о возможностях и способностях артистов решался в операционном зале. Он тоже был такого мнения, пока не пришел к Гибсону Доржу. Ему стало ясно, что он должен сделать. Он с трудом дотащился до жюри, очутился возле диктора-информатора и молча показал на микрофон, который диктор тут же ему протянул. Котта оглядел большой зал. Медленно затихали крики «ху-ху», выжидающая тишина разливалась кругом.
— Я разделяю ваше мнение, луландцы, — начал Котта. — То, что здесь происходит, уже не артистизм.
— Хи-хи! — прозвучало не очень решительно.
— У меня самого искусственные сухожилия, мои ноги были удлинены, затылок укреплен. Я больше не тот Котта, которого вы знаете.
— Хо-хо! — закричала в рядах. Медленно затихали аплодисменты.
— Я осуждаю вместе с вами эксперименты в центре Гибсона Доржа. Предлагаю исключить из этого смотра всех оперативно подготовленных артистов, потому что их победы — обман.
Крики «хай-хай», казалось, никогда не окончатся. Котта вынесли из зала на руках. Тысячи присоединялись к шествию, проследовавшему от зала к залу, от манежа к манежу, от центра к центру.