Внук котриарха

– Ха! Еду бы ослик вез. У него там кот спрятан. Тот самый.

– Какой – тот самый?

– На которого младенец Иисус с икон смотрел, который его баюкает по ночам. Сам не видишь, что ли, шевелится же! Почему вы его с картины не выпускаете? Мы бы с ним играли.

Лирай пропускает вопрос мимо ушей. Сам спрашивает:

– А зачем он его прячет?

– Так они ж еще до Египта не дошли. Ты же говорил: даже в Библии кошка под запретом – так евреи все египетское ненавидели.

Лирай снова молчит. Не то улыбается, не то насмехается.

– А младенец Иисус, стало быть, кошек любил?

– Конечно. Он же всегда знал, что Ноев Ковчег кошки спасли. Крысы уже вон какую дырищу в днище прогрызли, затопило бы Ковчег, никто бы не спасся – Всемирный же потоп. Ной своего льва пощекотал, тот как чихнет! И прямо из ноздрей – две кошки. Пока они с крысами разбирались, Ной свой Ковчег починил.

– Молодец, Мимир. – Похвалы от Лирая дождаться – это что-то! – Дополнительную литературу, значит, осваиваешь? Что еще изучил?

– «Евангелие двенадцати апостолов». – Мимир страшно горд. В кэльфийских Летописях этого нет, бабушка ему по старой толстой книжке читает. – Там написано, что, когда Иисус родился, в пещере кого только не было! И бык с лошадью, и овца с ослом, и голуби. А под люлькой знаешь кто лежал? Кошка с малыми котятами! Конечно, одного котенка они с собой взяли. Который на картине у мальчика. А потом Иисус, когда вырос, всегда кошек защищал, кормил, поил, на груди согревал. Говорил, что кошки – братья, только маленькие. А тем, кто их обижал, руки отсушивал.

– Что делал? – Лирай аж остановился от изумления.

– Щелкнет бичом, рука – раз! – и как мертвая висит. Будет знать, как животных обижать! Особенно кошек.

– Животных никаких обижать нельзя. Ты же знаешь, кэльфы со всеми дружат, всех любят.

– Даже злых? А Сохмет?

Сохмет. Прямо полыхнуло в голове. Как же он забыл про свой план? Ему же надо увидеть красный цвет! И Мимир, больше не обращая внимания на картины, помчался в Египетский зал. Скатился кубарем по нужной лестнице вниз, пару раз повернул, не успев затормозить перед последним нужным спуском, пересчитал пузом все ступени, проскользил несколько метров по гладким плитам, остановился вровень с гранитным постаментом. Поднял голову, попятился и вдруг увидел… КРАСНЫЙ!

Цвет мерцающей пыли на коленях Мут-Сохмет был таким неожиданным, непонятным, незнакомым, что Мимир сначала вытянул шею, потом привстал и попытался осторожно потрогать платье Сохмет лапой. Не дотянулся, отскочил назад, поднял мордашку, намереваясь подпрыгнуть, и… наткнулся на живые горящие ненавистью желтые глаза.

Сохмет смотрела на него в упор, не мигая, и с каждой секундой котенок чувствовал, как немеет, становясь бескостным и непослушным, его гибкое быстрое тело. Прилипли к полу лапы, морковкой закоченел хвост, выгнувшейся деревяшкой застыл хребет, приклеились к голове пластилиновые уши. Он больше не мог ни шевелиться, ни дышать.

Найденыш

В Лаборатории реставрации предметов искусства из органических материалов свет горел только над одним столом. Маргарита Владимировна Крюча, эрмитажный реставратор, заканчивала склеивать китайскую безделушку. Собирала она ее как пазл уже три месяца, искала в кладовых фрагменты, которые восполнили бы недостающие части, выискивала нужные сочленения. Наконец именно сегодня совершенно случайно нашлись две витые ручки, и когда Маргарита Владимировна приложила их к своему творению, стало ясно: оно! Правда, назначение собранной конструкции ей самой до конца понятно не было: то ли подставка под цветы, то ли чайный столик, то ли вообще часть какой-то иной, более пространной композиции. Поди разбери тайный замысел китайских мастеров, особенно если со времен создания сей штуковины минула не одна тысяча лет.

Маргарита Владимировна с удовольствием встала, отошла от стола, чтобы полюбоваться возвращенным к жизни шедевром. Теперь, когда эта штука готова, ее предстоит снова разобрать, аккуратно зачистить, покрасить и залакировать каждую деталь, а уж потом собрать снова – набело. И займет она место где-нибудь среди деревянных собратьев в Китайской коллекции. А может, отправится в ссылку – в запасники или вообще сменит место жительства с Эрмитажа на какой-нибудь провинциальный музей, дополняющий свою экспозицию. Подставка – Крюча решила именовать ее так, – высвеченная настольной лампой в полумраке лаборатории, смотрелась изысканно и богато, деревянное кружево казалось таким тонким и ажурным, что, казалось, дрожит от невидимого перемещения теплого воздуха под лампой.

– Ну что, пора домой? – сама у себя спросила Маргарита Владимировна. – Засиделась я что-то. Сколько там? Что? Второй час? Ёлки, опять на такси. Двести рублей псу под хвост. А ты куда смотрел? – обратилась она к молчаливому Будде, стоявшему на соседнем столе.

Будда надменно смотрел сквозь и вдаль. В священном лбу зияла дыра размером с яйцо: когда-то, судя по всему, там сверкал драгоценный камень, из-за которого статую из храма и сперли. Не опасаясь божественного гнева, камень выдрали, Будду бросили, потом кто-то добрый его нашел, отмыл-отчистил, привез из Китая в Петербург. Теперь Будде закажут камень по размеру, не камень, понятно, подделку, кристалл, только вот не решили еще, какого цвета: изумруд, рубин или топаз. Коллега роется в архивах, пытается найти соответствие.

Маргарита Владимировна была абсолютно эрмитажной женщиной. Существует такой совершенно особый статус служителей, которые, появившись в Эрмитаже однажды, пусть и случайно, остаются навсегда, не единожды не помыслив, что ввиду крайне скромной зарплаты (хотя с пенсией в последнее время все-таки стало полегче), огромного опыта и колоссальных знаний вполне могли бы претендовать на какое-то иное место, менее обременительное, более доходное. Эрмитаж становится их жизнью, способом существования. Не смыслом, не местом, а именно способом.

Крюча была как раз из таких.

Пришла сюда двадцатилетней девчонкой сразу после корабелки, вернее, не сама пришла, силком привели – родная тетка Кира, которая тут работала. Смысл насилия над неоформившейся Маргошиной личностью заключался в том, чтобы вырвать дитя из дурной компании. Хотя что дурного в той компании нашли? Молодые художники, музыканты, тусовки, портвейн, споры о книгах, песни, секс до упаду. Весело, ненапряжно – свобода! Пол-Ленинграда так жили. Утром скучнейшая работа в унылом почтовом ящике, вечером Сайгон, потом чья-нибудь квартира, хорошо, если утром вспомнишь – чья. И снова работа.

Маргоша в ту пору была не просто хороша – ослепительна! Небольшого росточка, изящная, будто вырезанная умелой рукой драгоценная статуэтка, длинноногая, талия – пальцем перещипи, глазищи – голубые топазы на пол-лица, румянец нежнее яблоневого цвета, несмотря на изнурительную ночную жизнь…

Как-то так вышло, что после череды загулов и, соответственно, прогулов юную Крючу с работы поперли. Ни красота не помогла, ни статус молодого специалиста. В трудовой книжке, вот же сволочной народ, оформили соответствующую запись, при виде которой кадровики немногих рабочих мест, куда Ритку заносила неверная судьба, леденели глазами и каменели спинами.

На семейном совете, в котором принимали участие Крюча-мама и ее младшая сестра Кира (Маргарите слова не давали – недостойна), решили, что непутевой девке дорога одна – под теткин присмотр. В Эрмитаж.

Ну и пришла. Пришлось. И неожиданно – прежде всего для себя самой – прижилась навсегда. С тех пор в ее жизни что только не менялось: цвет волос, квартиры, мужья, возраст, время, политический строй, мама постарела, у самой морщинки прорезались, дочка выросла, талия расползлась, кудри поседели, а место работы и способ существования оставались неизменными – Эрмитаж.

Дома, на Фонтанке, в огромной, страшно бестолковой и запущенной квартире, когда-то выгодно выменянной по случаю на две однушки, Маргариту Владимировну ждала старенькая мама (из-за ее сердечного приступа и пришлось сегодня дома задержаться), великовозрастная дочь (который год безработная) на пару с бойфрендом – компьютерным гением и шесть откормленных, безумно любимых и столь же безумно наглых кошек. Одна своя, выращенная с месячного возраста, два помойных найденыша, два тутошних, эрмитажных кота, попавших под очередную раздачу. И шестая, самая дорогая – Вовина. Черная уже очень старая Мадлен, Маргарита забрала ее, когда Вовы не стало. Кошка вполне готовилась уйти вслед за хозяином – почти месяц не пила не ела, лежала, глядя в одну точку, – страдала. Потом понемногу отошла – Маргарита своей любовью отогрела, той, что Вове в свое время по дурости недодала.