Страница 16 из 186
— Вы намекаете, что я эмоционально нестабильна?
— Я никогда бы не стал на это намекать, — усмешка в его голосе недвусмысленно свидетельствовала, что именно он на самом деле хотел сказать. Я не бросила в этот момент трубку лишь оттого, что желание помочь Питу пересилило порыв отправить моего собеседника куда подальше — а именно, обратно в постель.
— Второе — как долго длился у него приступ?
Тут мне пришлось задуматься. Сложно было сказать, я потеряла счет времени.
— Он развивался очень медленно. Сначала Пит несколько часов боролся с собой, пока у него не случился настоящий приступ. Он начался вроде бы часов в девять. И закончился к полуночи, — шумно вдохнув, я взмахнула рукой в воздухе. Так оно все и было. Он ушел от меня, и я не знала, вернется ли обратно. Сжав голову руками, я изо всех сил пыталась не разрыдаться. — Пришел он в себя часа через полтора, но я не могу быть уверена. Потом он был так измучен, что сразу заснул, но я все еще за ним наблюдала. Ждала, что он вдруг может снова исчезнуть. Не могла заснуть. Это было ужасно, — я упала в кресло, слезы, наконец появившись, уже бурно текли по моим щекам.
— Все в порядке, Китнисс. Могу себе представить, каким страшным этот опыт был для вас обоих. Что касается продолжительности, то она согласуется с течением его предыдущих приступов. Началу может предшествовать продолжительное погружение. Пит, похоже, использует известные ему техники, чтобы приступ смягчить, но временами они не срабатывают. Но в любом случае, теперь его приступы уже короче. Если верить моим прежним записям, когда он только вернулся в Двенадцатый, его припадки длились от трех до четырех часов, — доктор, говоря со мной, шуршал страницами блокнота.
— Четыре часа! — мне стало откровенно плохо.
— Да, и они могут быть довольно интенсивными. Порой его прихватывает сильнее, порой — слабее, но иногда они могут длиться довольно долго. Мне сообщали, что в Дистрикте Тринадцать приступы у него продолжались по нескольку дней. По-видимому, это было весьма прискорбно.
У меня мелькнуло в мозгу: что, если Сноу все еще был бы жив, как бы здорово было медленно заживо его расчленить, начиная с его нарочито пухлых губ. Я потрясла головой.
— Что я могу для него сделать?
— Ну, ты говорила, он бил себя. Это один из способов преодоления, копинг-механизм, пусть и не самый эффективный, но тем не менее имеющий право на существование. Он так пытается пробиться к реальности, когда выскальзывает из нее. И делает это, причиняя себе боль. В этой связи нужно дать ему возможность такого рода выхода, чтобы припадок прошел легче, но лучше, чтобы он не наносил себе при этом ощутимого вреда.
— А если по-простому, что именно я должна делать? Бить его? О чем вы вообще? — его профессиональный жаргон невероятно меня нервировал.
Доктор Аврелий рассмеялся. Давай, продолжай в том же духе, прорычала я про себя. И я и тебя могу порезать на кусочки.
— Ты говорила, что держала его за руки. Это хорошо, но отсутствие подобной стимуляции по факту лишь усилило его видения. Конечно, ты не хочешь, чтобы он сам пострадал, но тебе нужно было оказывать иные тактильные воздействия.
- Ой, ради всего святого, что вы сейчас пытаетесь мне втолковать? — вновь заорала я. Он и впрямь уже довел меня до белого каления.
— Касайся его. Как следует. Прижимайся к нему. Делай все, что для тебя комфортно — если, конечно, он не пытается причинить тебе боль, что тоже не исключено. Как я понимаю, вашему наставнику, Хеймитчу, время от времени приходится с ним бороться, — меня бросило в холодный пот. Неужто он может снова на меня напасть? — Тем не менее, самое благотворное воздействие могут иметь и твои слова, и твоё пение. Он даже в таком состоянии способен слышать тебя, и вспоминать потом, что ты ему говорила.
Я так и застыла. Вчера я вела себя безрассудно, не сдерживалась в выражении своих чувств к нему, будучи уверена, что он потом ничего не вспомнит. Теперь же я знала, что это, возможно, осталось в его памяти. Я снова шумно выдохнула, а моя злость на доктора улетучилась.
— Не думала, что он может запомнить то, что я сказала, — прошептала я.
Доктор Аврелий немного помолчал.
— По моему опыту, так бывает с ним не всегда. Зависит от того, как далеко зашел его приступ. Но никто кроме него самого не сможет это подтвердить или опровергнуть.
Я впала в задумчивое молчание. А Доктор Аврелий словно прочел мои мысли, уж не знаю как.
— Подозреваю, что все, что бы ты на данный момент ни сказала или ни сделала, Пит вряд ли сочтет чрезмерным. Один философ как-то сказал: «Из всех форм осторожности осторожность в любви является, пожалуй, самой роковой для истинного счастья»*.
Я расстроилась, хотя и не особенно.
— И почему вы по умолчанию считаете, что это связано с любовью? Я думала, вы психиатр, а не сводник.
— Психиатрия — это наука о том, что движет людьми, а любовь — или ее отсутствие — ключ к любым человеческим действиям. Что касается тебя, Китнисс, то тебе пришлось бороться с невыносимой бедностью, фактическим сиротством, тоталитарным режимом, жестокостью революции и в большинстве случаев ты справилась. Мне представляется, что такой человек, как ты, способен все же убедить себя, что он достоин любить и быть любимой — тем более, что это еще и очень полезно. И, между нами, Пит тот еще счастливчик, особенно в сравнении с другими. Вашему другу Хеймитчу в свое время не удалось решить для себя эту задачку. Но на вас двоих я возлагаю самые смелые ожидания.
Мне нечего было сказать на это, ни в виде дерзости, ни вообще.
— Продолжай делать то, что делаешь, Китнисс. Пит очень вдумчиво относится к своей терапии, и на протяжении последних месяцев рассказывал мне, что и как с ним происходит во всех подробностях. И я вижу явные позитивные изменения. Но тебе нужно позаботиться и о себе самой. Когда ты собираешься отправиться в лес и снова предаться слиянию с матушкой-природой? — на этих словах в его голосе явно появилась улыбка.
— Сегодня мы вроде говорим не обо мне, доктор, — фыркнула я.
— Но ты ведь сама обратилась за врачебными предписаниями. А теперь, если ты меня извинишь, я бы хотел вернуться к своей многострадальной жене, она меня уже заждалась. И, если тебе понадобится моя поддержка, звони в любое время дня и ночи.
Мысль, что у доктора есть жена, которая сейчас его ждет, здорово смягчило мое к нему отношение.
— Прошу прощения, что разбудила вас обоих.
— Да она вообще-то уже давно привыкла. Мне повезло иметь настолько терпеливую спутницу жизни.
— Ну, спасибо за такое отношение. Мне это очень важно. Правда.
— Я знаю. Хорошего дня, Китнисс, — и короткие гудки знаменовали собой окончание нашего разговора.
Я развела руками, глядя, как они скользят по воздуху. Физически я была полностью вымотана, и голова была готова взорваться. Последние несколько месяцев были такими напряженными. Я обречённо взглянула в сторону леса. Сколько раз я хотела вновь скрыться под его кровом? И почему снова не могу заставить себя туда пойти? Я медленно поднялась и оправилась наверх, чтобы принять душ и переодеться.
Заглянув в свой шкаф — Сальная Сэй очень прилежно развешивала там мою одежду — я вытащила оттуда пару шорт и футболку, ведь на дворе стояла жара. Роясь в шкафу я заметила краешек очаровательного белого летнего сарафана, отделанного оранжевыми лентами — он был такой радостный и красивый, как воздушный змей, а цвет напомнил мне о Пите. Оранжевые ленты на сарафане переплетались на спине, оплетали талию — и это был тот самый цвет, теплый оранжевый. Положив сарафан на кровать, я достала еще одно, и, прежде чем я поняла что делаю, я уже наполняла большую сумку своими вещами: охотничьими штанами, футболками, носками, нижним бельем, пижамами, платьями. Я сложила туда даже пару белых босоножек — ведь в такую жару и они могли пригодиться. Еще я взяла свое любимое мыло, крем от ожогов, дезодорант и, секунду поколебавшись, прихватила и нетронутую пока коробку с ароматным кремом для тела, и тоже сунула ее в сумку. Охваченная нетерпением, я сбежала по ступеням, и осторожно поместила туда же семейный справочник растений, родительское свадебное фото и медальон. Закинув на плечо лук и стрелы, и засунув между ручками сумки отцовскую охотничью куртку, я вышла из своего дома и заперла за собой дверь.