Страница 18 из 33
А глядя на воплощение Хуракана, чудовище, Колебателя пучин и недр, не очень-то верится, что такой – и правда: прислушается к мольбам какого-то ничтожного мальчишки. Поможет. Спасёт. Защитит…
Пока эти и другие мысли вихрем неслись в маленькой головке, а зубы выбивали чечётку, Главный жрец Каризаха подошёл к Глостеру. Возложил ладони на гладко выбритый по случаю Церемонии череп, который ещё саднило после туповатой бритвы. (Волосы, эту назорейскую примету, полагалось приносить в дар Первому Божеству: в знак абсолютной преданности и почитания!) Глостер почувствовал тепло и внутреннюю энергию, исходящие из жилистых крепких рук: жрец Каризаха силён. Уж точно – не слабее жрецов Ворстера и Лингвича.
Ну, хоть это радует…
– Глостер, сын Питера, и внук Ольгерда. Готов ли ты принести Клятву твоему Первому Покровителю и Заступнику?
Снова сглотнув ставшую почему-то вязкой слюну, Глостер пролепетал, ощущая, как слабо и неуверенно звучит под титаническими сводами, верхняя часть которых терялась в непроглядном сумраке, его подростковый дискант:
– Д-да, Ваше Преосвященство. Готов!
– Отлично. Повторяй за мной!
Глостер снова сглотнул: теперь ему стал виден краешек сандалии, выступившей из-под кромки хитона. И, если честно, подошва могла бы быть и не столь стоптанной и растрескавшейся. Эта мелкая деталь словно вылила ему на бритую голову ушат холодной воды: раз Главный жрец Колебателя пучин ходит в драных сандалиях, может, и адептов Каризаха осталось сейчас меньше, чем почитателей других Божеств?! То есть – пожертвований в Епархию Каризаха поступает не так уж и много?!
Оглядев зорким юношеским взором хитон и цепь – символ начальственного положения Верховного на морщинистой тонкой шее – Глостер успокоился на этот счёт: хитон – отличной выделки, тёплый и удобный. Цепь – из чистого золота, в палец толщиной.
Нет, с пожертвованиями, стало быть, и со Статусом, всё в порядке.
Похоже, дело тут в том, что Верховный просто привык к удобной и надёжной обуви. (Как и сам Глостер, или его отец.) Или он – выше предрассудков, заставляющих жрецов разных Епархий щеголять друг перед другом, пусть казённо-стандартными, но – дорогими одеяниями: из ангорской шерсти, или привозной альпаки…
Вернуться на грешную землю Глостера заставил резкий голос: похоже, жрец понял, что посвящаемый слегка отвлёкся:
– Я, Глостер, сын Питера и внук Ольгерда, прошу принять меня в число твоих почитателей, о великий Каризах! – жрец сделал паузу, чтоб Глостер мог повторить. Глостер заставил себя сделать это чётко. Вероятно поэтому продолжил Верховный уже не столь резким и суровым тоном, – Клянусь свято выполнять возложенные на меня твоими слугами-жрецами обеты и обязанности… И исправно платить положенную десятину со всех моих доходов… И двенадцать следующих лет посвятить служению только тебе, о великий Каризах!..
Повторяя уже почти механически остальные, произносимые с отличной дикцией, и трожественно-напыщенным тоном, слова Клятвы, Глостер поймал себя на том, что думает уже вовсе не о Клятве. А о пушистых волосах Роуз.
Да, он отдаёт себе отчёт, что немного увлечён… Нет, хотя бы себе-то врать не надо: он отлично знает, что по уши втрескался в прелестную дочь младшего столяра. И если и вытерпит последующую за церемонией Клятвы церемонию Наложения Печати – то только благодаря мыслям о ней, юной чаровнице. Потому что терпеть придётся долго.
Главный жрец наконец закончил выговаривать слова Клятвы. Глостер уже не механически, а с облегчением повторил последнее обещание: «Клянусь не прелюбодействовать».
Сейчас начнётся. Настоящее посвящение. И от того, что оно начнётся вот прямо сейчас, он испытывал какое-то злобное удовлетворение: наконец-то!
Потому что ожидание пытки всегда куда страшней самой пытки!
Откуда-то из глубины храма два жреца, пыхтя от напряжения – тяжёлая! – притащили высокую жаровню на львиных лапах, поставили рядом с Верховным.
Тот спросил:
– Глостер, сын Питера, внук Ольгерда! Не передумал ли ты вступить в лоно адептов Великого Каризаха?
– Нет! Нет. – но при взгляде на светящиеся красно-оранжевым цветом печати в жерле бушующего в жаровне пламени, он невольно отвернулся.
– Встань на колени, Глостер, сын Питера. Протяни свою правую руку.
Глостер вытянул свою правую, как он отлично понимал, по-детски тонкую руку с тоненькой, ещё не загрубевшей на солнце и от тяжкого труда, кожей, вперёд – ладонью кверху.
Палач, незаметно подошедший, оказывается, сзади, подставил под руку простой деревянный табурет. Глостер положил руку, ставшую вдруг ужасно тяжёлой, на сложенную в несколько раз грубую мешковину. Да, он знал – у палача должна быть опора. А вот удержать руку от того, чтоб она не отдергивалась – дело Силы Духа самого новопосвящаемого. Будущего адепта Каризаха. (Или – опозорившего своих предков, вероотступника – тьфу-тьфу!..)
Когда трёхдюймовый кружок на толстой рукоятке-пруте оказался прижатым к коже предплечья, Глостер не выдержал: заорал что было сил. Отвернулся: смотреть на дым, пошедший из-под тавра, было уже выше его сил!..
Но руку из-под раскалённого металла он не выдернул. Только шевельнул ею пару раз, пытаясь приспособиться к сильному давлению, которое палач удерживал уверенной рукой – Глостер понимал: чтоб посвящаемому же было не так больно!
После первого вопля Глостер сжал челюсти так, что заскрипели зубы, и из его уст вылетал уже только хриплый рык – словно у раненного марала.
В ноздри ударил омерзительный запах горелой плоти – его плоти! Глостера замутило, пальцы на руках невольно сжались в кулаки, губы вновь оказались прокушены. Видно тоже стало плохо – брызнувшие сами собой слёзы сделали всё окружающее нерезким.
Длилась пытка-прижигание не больше пяти секунд.
Глостер знал это, и сам видел наложенные его сверстникам, ещё свежие, печати. Но всё равно – ему казалось, что с ним это происходит буквально часы!..
Наконец палач аккуратно убрал раскалённый металлический кружок.
Глостер позволил себе расцепить стиснутые зубы, и свободной рукой снял отдающую невыносимой болью руку с табуретки. За ней потянулась ткань, упавшая прямо на пол. Несколько волокон кенафа, из которого изготовляли в Общине мешки, даже остались висеть на тыльной стороне предплечья – прилипли. Палач забрал табурет, подобрал мешковину, и удалился тихо и безмолвно – грозный Призрак Правосудия и Закона, постоянное напоминание о том, кто и что ждёт ослушников и святотатцев… Глостер застонал. Слёзы утереть даже не пытался.
Верховный жрец, с, как показалось подростку, одобрением, сказал:
– Новопосвящённый Глостер, адепт Великого Каризаха. Ты принят в Братство. А сейчас можешь идти. Придёшь сюда через два дня, в полночь. Ты должен будешь показать наложенную печать полному диску Заступницы. Это всё.
Глостер, ощущая, что всё ещё не в состоянии пошевелиться, так, прямо с колен, и наблюдал, как серые тени жрецов скрываются в черноту между титанических постаментов, и исчезают – будто растворяются в густом, словно сироп, сумраке зала Святилища.
Но вот и затих шелест чуть слышных шагов. На уши навалилась тишина.
Глубокая, проникающая, казалось бы, в самые потаённые уголки его мозга.
О… Великий Каризах – да, теперь он имеет право так молиться, что вслух, что про себя! – почему нет сил встать?! Ведь физически он почти не пострадал?!
Глостер перевёл наконец взгляд на круг печати на своём правом предплечьи.
О Каризах, чтоб вас!.. (Нет, так думать нельзя!!! Кощунство!)
Печать выглядела ужасно. А уж болела!..
Ничего, главное теперь – дойти до дома. Там мать намажет на ожог освящённого елея – оливкового масла, и всё пройдёт… Не сразу, конечно, а недели за три.
Но печать, выжженная в его плоти и коже, и указывающая, что он, как бы ни сложилось в дальнейшем – изначально принадлежал к адептам Великого Каризаха, останется с ним навечно!
Дома мать принялась как обычно, когда он приходил больным или уставшим, хлопотать вокруг него, и что-то, такое домашнее и привычное, приговаривать. Глостер плохо воспринимал слова, скорее – только общую интонацию. Сочувственно-обеспокоенную. И с нотками священного трепета перед жрецами, и самим Каризахом.