Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа

 «Странно, — думал он, глядя на раскачивающееся на веревке тело, которое вынимал из петли сосед, забравшийся на стремянку. — Странные все же они существа, эти люди. Ну как любовь может быть несчастьем?! Разве должна и может она становиться причиной смерти? Ведь любовь — это жизнь.»

 Однако люди думали иначе.

 Жена не смогла смириться с тем, что в ее огороде, на ее дереве покончил с собой человек. Теперь и дети не играли под дубом — они боялись. Соседи тоже перестали приходить отдохнуть под его кроной. Да и сам дуб после покойника стал каким–то некрасивым и задумчивым. Ветви его как–будто искривились, покрылись некрасивыми узлами, а листва стала редкой и жухлой.

 Наконец, однажды женщина позвала соседей и они спилили дерево. Труднее всего было выкорчевать пень — уж очень мощные были у дуба корни.

Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа.

 - Какой вдохновенный трагик! — прошептала Изи.

 - Да что вы, милочка, это же комик, — возразил Гольц. — Я хорошо его знаю, он играл вчера в фарсе… Кажется, в «Инфанте».

 -Тогда, может быть, — шепнул чей–то голос из темноты, — тогда, может быть, вы знаете и то, чем трагедия отличается от фарса?

 (Рай прокаженных)

 Клиническая смерть — процесс умирания, переходное состояние между жизнью и биологической смертью.

 (Энциклопедия)

 Он явился утром. На голове его торчала копна рыжих, как солома, волос; посреди лица красовался огромный красный нос шариком; над глазами кустились брови, напоминающие две зубные щетки; красной же краской было густо намазано вокруг рта. Красная кепка в желтую клетку, дурацкие желтые штаны, зеленый сюртучок. Типичный клоун.

 Собственно, он не просто явился. Он ураганом ворвался в мой кабинет, где я спокойно готовился просмотреть утреннюю почту и покуривал любимую сигару. Явление его было крайне стремительным и бурным. В другое время я, наверное, был бы шокирован, но сегодня день с самого утра был не такой, как всегда, так что чего–нибудь подобного я ожидал. Если утром ты находишь на столе вместо завтрака записку от жены со словами «Я ушла. Надоело врать. Прости», то почему бы в полдень не заявиться и клоуну.

 Ни слова не говоря, он бросился к стоящему у стены столитровому аквариуму и, задрав рукав, запустил в него руку.

 - Цып–цып–цып, — поманил он напуганного неона.

 Потом поймал за хвост телескопа, меланхолично проплывающего между его пальцев, и бросил его на кресло у окна, в котором дремал мой кот. Рыбка была сожрана немедленно проснувшимся животным прежде, чем я успел удивиться.

 Кот благодарно и выжидающе посмотрел в глаза сумасшедшему клоуну, но тот уже метнулся от аквариума к полке с книгами. Зверь, сообразив, что добавки не будет, рухнул обратно в кресло и, облизнувшись, устало смежил очи.

 Между тем, безумный паяц схватил с полки фотографию моей жены и со словами «О счастье мое!» жадно припал к ней поцелуем. Поцелуй длился в полной тишине не менее трех минут. Когда же он наконец оторвался от фотографии и бросил ее в угол, я успел заметить, что на лике моей супруги остались жирные красные следы пламенного лобзания. Моя бровь удивленно дернулась вверх, но мне хватило секунды, чтобы вернуть ее на место. Дабы немного отвлечься и прийти в себя, я сделал пару быстрых затяжек, хотя обычно курю медленно и вдумчиво.

 Клоун, однако, не прекратил свои выходки. Он схватил одну из книг, — это был Дюма, — извлек из кармана шаровар огромный красный фломастер и, диктуя самому себе, размашисто написал на титульном листе: «До–ро–го–му дру–гу на ве–е–ечну–ю па–а–мять от а–ав–то–ра. Ан–ту–ан».

 - Дюма звали Александром, — холодно произнес я.

 Но он, не реагируя на мое замечание, бросил книгу в камин, а фломастер вставил себе в ухо.

 Далее все происходило с еще большей быстротой и безумием, на фоне моего нарастающего раздражения. Но я держался до последнего.

 Когда он одним махом выпил остатки моего кубинского рома, я молчал.

 Я молчал, когда он выдернул из моих пальцев недокуренную сигару и небрежно поместил ее в свой огромный размалеванный рот.

 Я стерпел даже когда он начал жонглировать двумя антикварными вазами, — шестнадцатого и восемнадцатого веков, — и, разумеется, разбил их.

 Но когда он выстрелил из хлопушки в моего моментально утратившего остатки флегмы кота, я не выдержал.

 - Потрудитесь объяснить, что здесь происходит, — потребовал я тоном, не допускающим возражений.

 Он, кажется, только теперь заметил мое присутствие.

 - Happy birthday to you! — пропел он самым омерзительным фальцетом, какой мне только доводилось слышать. — Happy birthday to you!

 - Прекратите паясничать! — сказал я. — И извольте ответить по существу: что? здесь? происходит?

 Вместо ответа он достал из штанов еще одну хлопушку и пальнул куда–то вверх, над моей головой. На меня пролился дождь разноцветных конфетти, а на стол передо мной шлепнулась сложенная бумажная маска — типичный вкладыш подобного рода вещиц.

 Кот не мог перенести повторного салюта — он сначала взмыл вертикально вверх над креслом, а потом рванулся к выходу из этого сумасшедшего дома.

 Рыжий безумец, между тем, одним прыжком очутился возле меня и тут же рухнул мне на колени, обнимая за шею. От него пахло моим ромом, моей сигарой, дамской помадой и идиотизмом.

 Он быстро выдернул из уха свой дурацкий красный фломастер и несколькими движениями нарисовал что–то над моей верхней губой. В тут же извлеченном им откуда–то зеркальце я увидел у себя под носом развязно–придурковатые кошачьи усы.

 - Какой милашка! — бросил этот наглец.

 - Потрудитесь слезть с моих колен! — потребовал я.

 Но это не возымело никакого действия. Чокнутый арлекин схватил со стола еще не разобранную мной утреннюю почту и стал один за другим вскрывать конверты и просматривать их содержимое, комментируя:

 - Так, что тут у нас… Ага, счет из прачечной на тридцать две кроны… Угу… Уважаемый господин Фергюссон, клуб любителей бриджа извещает вас… Фи! Бридж… Та–а–ак, а тут… Счет из ресторана… Здесь… Штраф за просроченную стоянку…

 - Да ты тот еще злостный неплательщик! — развязно выпалил он, комкая и бросая всю кипу бумаг в камин.

 Одно письмо в голубом конверте осталось незамеченным на столе. Теперь он схватил его, вскрыл и начал читать.

 «Милый Арчи!..»

 - О! — прокомментировал он тут же. — А вот это уже интересно! Милый Арчи… Хм… И почерк женский… Хм!

 «Милый Арчи! Тебя, наверное, удивит, что я решила написать тебе…»

 - Послушайте, милейший! — сделал я попытку перебить его, уже начиная выходить из себя.

 Но на него это не произвело ни малейшего впечатления, он продолжал читать.

 «… но я не могу, слышишь, не могу больше молчать!»

 - Да ты проказник! — бросил он мне. — Довел женщину до крайности!..

 - Какого черта! — взорвался я. — Какого черта вы уселись ко мне на колени и читаете мои письма?! Какого черта вы испугали моего кота?! Какого дьявола вы вообще здесь делаете?!

 Его лицо страдальчески морщилось при каждом моем возгласе.

 - Я тебе не нравлюсь? — спросил он жалобным детским голоском.

 - Ничуть! — отрезал я. — Что за бред…

 Из глаз его, вернее откуда–то из бровей, брызнули струи слез, заливая мое лицо, рубашку, костюм. Он громко заорал, изображая плачущего.

 - Прекратите немедленно! — крикнул я вскакивая и стряхивая этого недоделанного клоуна со своих колен. Из нагрудного кармана я достал носовой платок, чтобы утереться. Но он не дал мне сделать этого. Он выхватил платочек из моих пальцев и принялся громко сморкаться в него, бормоча в перерывах между всхлипываниями и вздохами:

 - Не нравлюсь… я ему… не нравлюсь… Ох!… Какой ты жестокий, Арчи!.. Обидеть клоуна может всякий… а вот понять… пожалеть… Ах!..

 Я отошел к окну и утер лицо портьерой. Это было мерзко и унизительно, но что оставалось делать.