Страница 8 из 16
Если есть хотя бы отдаленный предшественнику этой поэзии, то это великий Уолт Уитмен… Однако у русского верлибра своя история. В XX веке это Блок, Кузмин, Винокуров, Бурич, Куприянов. И все-таки русская поэзия пошла другим путем, путем рифмованным и ритмическим, именно ритмическим, а не метрическим. По свидетельству Семена Липкина, Мандельштам после поэтического вечера Георгия Шенгели, сказал: «Каким бы замечательным поэтом мог бы стать Георгий Аркадьевич, если бы он понимал, что не метр решает дело, а ритм». О том же говорил и Маяковский в своей известной статье «Как делать стихи». Верлибром написаны и поздние стихи Геннадия Айги, принесшие ему европейскую известность. Французский славист Франсуа Робель объявил Айги лучшим современным русским поэтом. Но это говориттолькоотом, что Робель плохо знает русскую поэзию. Стихи Айги – невнятный примитив, способный восхитить только снобов-дилетантов и людей, промышляющих литературным диссидентством и не имеющих никакого отношения к поэзии. Совсем другое дело верлибры Вячеслава Курпиянова:
Но конечно, лучшие русские верлибры – это те, что открывают «Сети» Михаила Кузмина:
Вот эту линию русского верлибра и продолжает Амарсана Улзытуев. Следует особо отметить, что его свободный стих естествен, гибок, и главное, наполнен многозначной, подчас философической содержательностью. Вообще, говоря об этой книге, прежде всего, следует отметить ее обширную содержательность. Не содержание – оно иногда бывает случайно и необязательно. Но содержательность, это нечто другое – эта вся жизнь человечества, его история, от самой глубокой древности до обжигающей злобы дня. И еще следует отметить высокую центонность этой поэзии. Случаются явные и скрытые цитаты – Пушкин, Блок, Хлебников – стихи Амарсаны пропитаны поэтической культурой. Как тут не вспомнить Анну Ахматову, которая сказала, что быть может, вся поэзия – это одна великолепная цитата. И как всякая высокая поэзия, эта поэзия автобиографична. И как же широка содержательность этой автобиографичности.
Как после этих строк не вспомнить Достоевского, который устами Версилова утверждает: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была отечеством нашим, как и Россия… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!» Когда-то Юрий Олеша написал в дневнике, что как все большие люди, Маяковский был добрым человеком. И это абсолютно справедливо. Справедливо это и по отношению к автору стихов нашей книги. Именно доброта – важнейший признак христианской цивилизации. Доброта русского крестьянина, доброта святого Франциска, доброта православных старцев-затворников, доброта великих поэтов, которая сквозит в стихах, даже самых личных, стихах о любви и разлуке, о торжестве и катастрофе.
И сердце то уже не отзовется,/на голос мой, ликуя и скорбя,/ все кончено… И песнь моя несется/ в пустую ночь, где больше неттебя…
Доброта эта иногда буквально не присутствует в стихах, но она является их основой, фундаментом, даже в пейзаже, даже в трагедии. Вот строки поэта, опирающиеся на воспоминания о блаженном детстве, выявляющие суровое время и благие надежды или разочарования:
Но не только абстрактное добро, в этих стихах так много конкретной поэтичности, так много узнаваемого.
Я хорошо знал этого человека, бывал у него в гостях, в квартире на Кропоткинской, беседовал с ним, учился у него – это Николай Иванович Харджиев. Ему посвящено стихотворение «Золотой век»:
Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробом в исполнении Суетина,
Чьи абстракции напоминали иконы,
Чьи живописные и авангардистские слоны разбрелись по его жёнам…
Перебежавшие от Шагала слетающими витебскими евреями,
Прескверным характером даже в триумфальном Париже оплакивавшем иудушек-учеников…
В этой книге собрано многое из всечеловеческого творчества, иные строки напоминают мне плиты Реймского собора. Я видел этот собор, стоял перед ним, и час, проведенный перед его порталом, не забуду никогда.
Своеобразие, оригинальность поэта более всего определяется его собственной, не заемной интонацией. Интонация этих стихов, на мой взгляд, совершенно особая, ни на кого не похожая, не заемная, и это одно из лучших, сильнейших качеств книги. Автор использовал ментальность всей новейшей истории, ее революционеров и консерваторов, поэтов и философов, славянофилов и западников. Говоря это, я имею в виду Герцена и его великую книгу «Былое и думы», вот, что он пишет на последней странице: «Есть что сказать человеку – пусть говорит, слушать его будут, мучит его душу убеждение – пусть проповедует. Каждый человек опирается на свое генеалогические древо, которого корни чуть ли не идут до Адама. За ним, как прибрежной волной океана, чувствуется напор всемирной истории, мысль всех веков, а с этой мыслью мы можем быть властью».
Да, существует особая власть, отличная от бюрократической злободневности. Она действует на человека не напрямую, она не давит его, а возвышает: