Тень правителей

– У нас тоже есть, – сказал Яков. – Вот у нас в стройбате капитан Никонов был…

– Один воин, даже самый лучший, не решает исход войны. Таковы азы современной военной науки, которой обучались все наши генералы. Раньше было проще: вышли два рыцаря, подубасили друг дружку мечами, кто на лопатки упал, тот и дурак. В общем, всё вполне гуманно.

Ян расхаживал вдоль ковра.

– Современная война требует установления идеологических порядков. Вот и предложим товарищам кочевникам строить фабрики, шахты, хлопок выращивать или картошку мотыгой ковырять.

– Зачем им мотыгой ковырять? – сказала Жемка. – Они же вольные птицы!

– Вольному воля, а спасённым рай! – сказал Ян. – Если исходить из того, что коммунизм это закамуфлированная мечта человечества о рае, то социализм его предтеча. Но, сдаётся мне, что спасённых окажется совсем мало и будут они, как обычно, ублюдки, а вольные запрут наших солдатушек в немногочисленных городах и будут отрезать им бошки, когда те выйдут до витру.

– Дикость какая! – сказала Жемка. – Просто мракобесие какое-то…

– Таково несовершенство существующего мира, – сказал Ян. – Если такие места, куда цивилизованному человеку соваться не следует. Впрочем, у наших правителей всегда было плохо с пониманием цивилизованности. Так вот, сдаётся мне, что это начало конца.

– Ты таких разговоров в университете не ведёшь? – спросил дядя Жемки.

– У меня всё в порядке с головой, Суржен, – сказал Ян. – Генетический опыт пяти поколений ссыльных позволяет чётко дозировать извлекаемые звуки по месту и по аудитории.

– Нас Америка завоюет? – с иронией спросил Яков.

– Никто нас не завоюет, – сказал Ян. – Если только инопланетяне на голову не свалятся. Страна и так рассыпается, говорю тебе как специалист, экономика не может быть ни экономной, ни тем более плановой. А эти покалеченные, которые вернутся с войны, будут шоковым зарядом. В Америке был «вьетнамский синдром». А у нас, поверь, будет афганский. И в какой миг все наше социалистическое благополучие полетит вверх тормашками.

– Жаль, что Америка нас не завоюет, – сказал Жемка. – Я бы тогда на Бродвей поехала. И ещё в Париж.

– Ленин сразу после гражданской войны объявил НЭП – новую экономическую политику, – сказал Ян. – Суть новизны заключалась, как ни парадоксально, в возврате к старым добрым мелкобуржуазным формам: лавкам, артелям, харчевням. И очень быстро стало не то что хорошо, но вполне сносно жить, особенно по сравнению с революционной голодухой. Почему он это сделал, вопрос, конечно, творческий. С одной стороны, он был человек не злой, любил комфортную жизнь, в эмиграции жил в Женеве, в основном, там не самый плохой климат, за питанием следил и за здоровьем. С другой стороны, не был таким амбициозным, как Лев Давидович. Его вполне устраивало поцарствовать до конца дней своих в мирной, благополучной России.

– Лев Давидович это кто? – спросил Яков.

– Твой соплеменник, – сказал Ян. – Лейба Давидович Бронштейн, он же Троцкий. Создатель Красной Армии, живодёр страшный был.

– Не слышал о таком, – сказал Яков.

– Это понятно, – сказал Ян. – В школьном учебнике истории о нём скромно умалчивают. Так вот эти двое, Лев Давидович и дядюшка Джо, кто такой, знаете, надеюсь?

– Знаем, – сказала Жемка. – Так англичане Сталина называли.

– Умница, – сказал Ян. – Эти двое, обуреваемые страстью владеть миром, быстренько отправили Вольдемара к праотцам. Потом передрались за власть, Троцкого выперли, шлепнуть сразу как-то не задалось, он долго бегал по заграницам, пока в сороковом его насмерть не забил ледорубом знойный мексиканский парень Меркардер. Сталин перевернул страну, заставил крестьян в зипунах не таращиться на гром небесный, а учиться летать на самолетах и танки водить, войну выиграл, перекрестившись, но после сорок пятого выдохся. Да и мир очень быстро сообразил, что не стоит менять Гитлера на Сталина, и отгородился железным занавесом. Но мы-то так и живём по-прежнему, словно завтра в поход. Автоматы лучшие в мире, а башмаки надеть стыдно. Короче, всё фигня, главное, чтобы не было войны.

Яков, насупившись, сказал:

– Войну народ выиграл. Она же Отечественная была. У меня дед фронтовик. Он, правда, про войну не любит рассказывать. Только если сильно выпьет, и то больше матом ругается.

– Люди на войне совершают чудеса, – сказал Ян. – Только в двух случаях. Если за спиной Родина и вдохновляет бог. Родину никто не отменил, а дядюшка Джо сумел стать богом. Прискорбно, но факт. Даже мой покойный отец рвался в Войско Польское, драться с нацистами. Но не взяли по анкетным соображениям. Честно зарабатывал свой туберкулез на оборонном заводе. Правда, после Победы в братскую Польшу переехать не захотел. Он мне, конечно, ничего по этому поводу не говорил, но, как я понимаю, не захотел менять шило на мыло. А может просто эти горы любил.

– Хороший был человек, – сказал дядя Жемки. – Порядочный. Аллах, наверняка, его сразу в рай определил. Помянем!

– В общем, грядут перемены, – сказал Ян. – Насколько я наблюдаю, самой номенклатуре осточертела вся эта распределиловка, вечное братание с гегемоном под недрёманным оком старых товарищей. У нас тут случай недавно был, и смех, и грех. Образовалась вакансия послать двух третьекурсников с юридического факультета на полугодовую стажировку в Пражский университет. Боже ж мой, задрипанная социалистическая Прага! Половина руководящего состава аппаратов солнечных республик слетелась, своих сынков пристраивать. Чуть на кинжалах не подрались…

– И кто поехал в результате? – спросил Яков.

– А-а! Военная тайна, – сказал Ян. – Какая разница?! Тот, кто поехал, постарается не вернуться. А если вернётся, полный дурак будет.

– А мы в мае на Иссык-Куль собираемся. Поехали с нами, Ян, – сказала Жемка.

– Я постараюсь, ласточка, – сказал Ян. – Мать хворать стала, подозрение на онкологию. Хочу её в Новосибирск на обследование свозить, там достойная профессура…

До наступления лета они увиделись с Яном всего один раз. Мать его на самом деле сильно разболелась, поездка на Иссык-Куль тоже сорвалась, в связи с Олимпиадой в Москве экзамены в театральный сместили на начало июня, так что Жемка была вся в хлопотах и подготовке к скорому отъезду.

Ян пригласил их в закрытый ресторанчик при киностудии. «Посторонних не бывает, – сказал он, тихо сообщив заветное слово швейцару, и проводил в уютный зал. – Исключительно богема местного разлива. Но кормят хорошо и у музыкантов все западные новинки, в рамках цензуры, разумеется».

Яков с любопытством посматривал по сторонам. Богема была вся сплошь незнакомая, только пару лиц, кажется, он видел по телевизору. Но в телевизоре они были свежее. Заиграла музыка и Жемка пошла танцевать.

Ян был нервный и много пил. «От него просто веет антисоветчиной! – подумал Яков. – Эх, добром это не закончится!»

– Что делать собираешься? – спросил Ян.

– Не знаю, – сказал Яков. – Ты про что?

– Жемка поедет в Москву, скорей всего поступит, во всяком случае, там и останется. А ты что будешь делать? Снег убирать на турбазе?

– Не знаю, – сказал Яков. – Мы с ней об этом не говорили.

– Достойная молодости инфантильность. Только совершенно не свойственная евреям.

– Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины, – вдруг сказал Яков.

– Да ну! – рассмеялся Ян. – Это ты про себя?! А я встречал. И не одного. Запомните, мой юный друг, лучшие финансисты в мире это евреи. Барон Ротшильд, например.

– Ну, это там у них… – сказал Яков.

– Там, здесь… – передразнил его Ян. – Эх, веселая компания у нас собралась. Казашка, которая отзывается на французский, я по-польски ругаюсь и польские песни пою, когда пьян, а на родине не был и не тянет, еврей, который не любит деньги. Натуральный паноптикум.

– Что такое паноптикум? – спросила Жемка, едва ли не рухнувшая у столика. – Ух, натанцевалась вусмерть!

– Это такая волшебная шкатулка, солнцеликая Будур, где живёт веселый джинн, который дарит маленьким девочкам счастье, – сказал Ян.