Страница 5 из 33
— Разрешите, товарищ генерал?
— Садись, места хватит, — буркнул Уфимцев.
Перед ним уже стояли графинчик с водкой, бутылка «пепси». Вытянувшийся молоденький официант вроде ничего особого и не делал руками, но с подноса как бы сами бесшумно слетали к Уфимцеву тарелки с закуской — маслины, холодный язык, кета семужного посола, чуть влажные умытые помидоры без единой вмятинки или трещинки с зеленым бантиком в попках. Все это, как догадался Петр Федорович, в гостевой комплексный обед не входило — генерал гусарил. И Петру Федоровичу захотелось есть. Он заказал то же, кроме водки, порционную окрошку и баранью отбивную.
— Ты в какой дивизии у меня был? — спросил генерал.
Петр Федорович назвал.
— Кем?
Петр Федорович ответил, заметив, как недоверчиво генерал скользнул взглядом по пустым лацканам его пиджака.
Уфимцев потянулся к графину. Рука у него была пухлая, со старческими пигментными пятнами, но не дрожала.
— Не пьешь, что ли? — спросил он. — Может, налью?
— Благодарю, не пью.
— Нынче мусульмане и те пьют и свинину лопают, — одним выверенным наклоном графина генерал до краев наполнил рюмку, не пролив ни капли. — Я тоже не очень. Два инфаркта уже осилил… Но день сегодня такой. Уравновеситься надо, — он медленно выцедил холодную водку подрагивавшими губами, запил «пепси» и, бросив на ломоть хлеба кусочек кеты, тяжело жевал. — Чудеса творятся, — тернул он салфеткой рот. — Фронтовики помирают, время идет, а так называемых ветеранов все больше. Откуда? — зыркнул на Петра Федоровича. — Кто их плодит? По какому правилу?
— А вас это волнует?
— А тебя нет? — обозлился Уфимцев. — Всякая тыловая накипь поперла. Газетные писаки. Один раз съездил из Москвы в штаб фронта на два дня, а теперь он, видишь ли, ветеран! И некому завернуть ему оглобли. Ничему цены не стало: ни людям, ни фактам, — то ли от выпитого, то ли от возмущения лицо генерала побагровело, оттого еще более выделилась изморозь его легких волос и злее чернели молодцеватые брови. — Ты книгу мою читал? — вдруг спросил он.
— Какую?
— Значит, не читал. «Огненная стена» называется. Про эти события. Пять лет назад вышла, в Москве. И сразу же опровергатели нашлись. Одни примазываются, другие завистники, — говорил Уфимцев, густо сдабривая горчицей упрятанный в желе ломтик языка…
Петр Федорович гадал, чем может быть недоволен его собеседник. Чего недодали ему, чем обошли, чему еще завидовать генерал-майору при хорошей пенсии, льготах, уважении к его красивому кителю и штанам с лампасами? Понимал Петр Федорович, что разговор их — не беседа двух внезапно понравившихся друг другу людей, а просто какое-то раздражение, разбухавшее в генерале, требовало выхода, Петр Федорович был, видимо, не первым, с кем Уфимцев уже делился этими своими мыслями, а сейчас оказался еще один повод — свежий человек, сосед по столу.
— Явился тут, понимаешь, плюгавый опровергатель-проситель, — продолжал генерал, заталкивая пухлыми пальцами салфетку за ворот, когда официант поставил перед ним тарелку и стал наливать в нее из горячего судочка жирную, помидорного цвета солянку. — Так я его, — Уфимцев махнул рукой, словно с силой сбрасывал что-то. — Нашел, понимаешь, время… Семья большая? — неожиданно спросил генерал.
Тон фразы вспомнился Петру Федоровичу. Так, походя, между прочим, но чтоб звучало по-отечески, заботливо спрашивали солдата большие начальники из штаба армии или политотдела, посещая роту перед наступлением, когда люди, измаявшись в окопах и землянках в долгой обороне, пересчитывали патроны, подвязывали куском кабеля отвалившуюся подошву, нарезали прямоугольнички для самокруток из читанной и перечитанной газеты…
— Один я. Овдовел, — ответил Петр Федорович.
— Вовсе один? — кивнул генерал на протез Петра Федоровича.
— Сын с невесткой. Живут отдельно. — И после паузы добавил. — Внук вернулся из Афганистана.
— Не так надо было… в Афганистане этом. Я-то знаю. С двадцать шестого по тридцатый я в Туркестане служил, басмачей ловил. Мусульманская природа — это тебе не устав строевой службы.
— А как надо было? — Петр Федорович задержал у рта вилку с куском мяса.
— Скоро тебе скажут. Всем скажут… Официант! — командно позвал Уфимцев, вылив в фужер остатки «пепси».
Подошел официант. Уфимцев велел подать счет. На прощание кивнул Петру Федоровичу и, ни на кого не глядя, заслоняя проход, втиснулся в дверной проем, на секунду остановился и крикнул Петру Федоровичу:
— Будешь в Киеве, заходи. А книгу прочитай… Телефон я тебе у дежурного администратора оставлю…
6
Алеша всегда считал своих родителей людьми порядочными, часто слышал, как осуждали чью-то подлость, неблагодарность. Они никогда не ссорились, не повышали голос. Деньги — зарплата обоих — лежали в незапиравшемся ящике письменного стола, это были деньги семьи, и каждый брал сколько нужно было, не ставя в известность друг друга. Разве что Алеша говорил: «Мама, я взял три рубля на шарики для настольного тенниса», или: «Папа, дашь мне девять рублей на кассету?..»
Родители охотно выполняли чьи-нибудь просьбы, даже хлопотные. К этим людям старались потом не обращаться со своими нуждами, чтоб не выглядело «я — тебе, ты — мне». Скажем, треснула чешская раковина — слесарь, набивавший сальник в кране, уронил в нее тяжелый гаечный ключ. Долго пользовались, заклеив трещину лейкопластырем. Купить новую было невозможно. И все же мама осторожно однажды сказала: «Юра, у тебя же лежал с воспалением тройничного управляющий базой стройматериалов». — «Неудобно», — ответил папа. Но раковина нужна. И выход был найден: вспомнили, что сестра коллеги работала товароведом на этой базе.
Характер отца иногда удивлял Алешу. Знал, что отец не позволял хамить себе, на прямую грубость отвечал жестко, чьему-то наглому напору противопоставлял неуступчивость, но почему-то мягко сникал, становился беспомощен, растерян, согласен, когда на него давил не кто-то конкретный, а нечто всеобщее, подчинявшие всех обстоятельства, официальное мнение, массовое послушание, которым один человек, считалось, противостоять не в силах…
Теперь, после возвращения, возникло что-то жалостливое к родителям, порой раздражавшее. Алеша старался умерить эти чувства. В чем он может упрекнуть отца и мать? Как и все, рос сытым, обутым, одетым. У кого-то джинсы итальянские, а у кого-то похуже — индийские. Но были! Магнитофон. Кому-то купили «Шарп», а кому-то наш. Не суть важно. Зато почти у всех. Страдания, переживания. Какие? От чего? Вокруг — незыблемая, радужная жизнь, благодать. Урожай, неурожай — понятия не имели. Да и не интересовался. Политика? Кто-то там ею занимается?.. О’кей! Вдолблено было: все идет путем! Ну и прекрасно! Поезда с рельсов не сходили, не обрушивались шахты, не тонули теплоходы. А слухи — так это же слухи! «Би-би-си»! Пошептались в школе и забыли назавтра. Со школьной скамьи усвоено: такая жизнь и есть настоящая, самая-самая, единственно возможная и достойная. Ничто не нуждалось в доказательствах. Все считалось общепринятым, массовым — и сознание, и цели, и средства. Все стало привычкой. И родители передавали ее детям, как гены. Ложь в семье считалась пороком. Алеша никогда не лгал. Но всеобщая ложь существовала, как среда обитания: не замечаешь, дышишь, — другой не дано. Это была та самая жизнь, о которой родители, их друзья во время застолий рассказывали анекдоты, плотно прикрыв дверь, за которой находились дети, чтоб упаси бог… Но детки знали эти анекдоты, рассказывали в школе, будучи уверенными, что анекдоты придумываются только ради веселья, потом забываются, уходят, чтоб уступить место новым.
Обо всем этом теперь не поговорить ни с папой, ни с мамой. Зачем загонять их в угол и слышать лепет оправданий? Вот с дедом — это можно. Пусть у деда, как и у родителей, свое время, но дед хоть верил в него, когда на войну уходил… С ним можно обо всем…
Да… Что-то произошло… Тот же дом, те же папа и мама… Стены в тех же обоях — в углу у окна вздувшийся кусок, куда не попал клей. Тот же неполированный югославский стол. Если наклониться, смотреть вдоль столешницы, на ней еще заметно несмывающееся пятно от пролитого вина во время проводов в армию. В ванной те же, отслоившиеся на вытяжной трубе от жара серебристые лохмотья эмали. И та же на кухне черная от времени и въевшегося жира «лапа», ею мама снимала с плиты сковороду. И в чуланчике на гвозде тот же ярко-красный тренировочный костюм, черно-белые кроссовки. Все это давно сошло с размера, было привезено ему родителями из Алжира, где они работали три года в каком-то госпитале, оставив Алешу с бабушкой и дедушкой…