Страница 44 из 79
То же самое и других дверей касается: из западного входа-выхода первого этажа я выхожу на улицу Риволи, как раз почти напротив львов, установленных в парижском парке Тюильри. А после чаепития на веранде, пристроенной почему-то ко второму этажу, я ныряю прямиком в прозрачнейшие воды атолла на Туамоту. И в незагаженную Антарктиду у меня прямо из баньки выход есть, но это для прикола и нервы пощекотать, – после парилки в снегу поваляться при шестидесятиградусном морозе: холодно для чресл, я вам скажу!… Да, все это у меня есть, но я уже не был там, и не жил там, в моем домике межмировом, очень и очень давно. Вот если бы я обитал среди множества мне подобных существ, где каждый бы мог оформлять свой дом в подобном стиле, но по собственным прихотям – тогда было бы забавнее, конечно: рождались бы и моды, и зависть, и кумиры, и гении оформления жилищ-измерений, и мещанская безвкусица. А так, на одного – не покатило продолжать. Вернее, мне было хорошо и удобно, и – мелководно. Мой шебутной характер не выносит долгой благости, разве что я ее избываю на спор с самим собой, на выдержку, подобно тому, как некогда жил в горах смиренным цветоводом. Но ведь привык я к вегетарианскому раю и даже удовольствие находил в растительном существовании? Верно, все верно. Однако же пришла пора и вышел я оттуда и больше уж не возвращался, предпочитая войны, баб, мечи и мотоциклы. Выходы в тысячу, а не в десяток, миров у меня есть в моей нынешней однокомнатной, но не в них дело, что я променял большое роскошное обиталище на маленькую аскетическую квартиренку. Слишком хорошо я продумал удобства и мелочи физического моего бытия в том «гнездышке», слишком сильно и явно привык к бездумному комфорту; он расслаблял меня, превращал в безвольного созерцателя, все чаще подумывающего над тем, как бы… напыжиться, что ли, и самому стать как дом, с глазами во все стороны… или как океан… Ну, об этом я уже говорил. Не хочу – ни микробом, ни горною грядою. А хочу еще какао! Бергамот!
– Да, сагиб.
– Какао. Сам сделай, лень мне. Стоп! Нет. Как обычно, ассистируй мне, а я приготовлю…
Да вот, чутче всего приходится вострить уши на себя самого. Лень ему: я т-те покажу лень. Боливар!
– Да, мой господин.
– Ха! Вот те на! А почему я тебе господин, а этим – сагиб? Не, не, не… Не, я не вмешиваюсь, пусть Бруталин сам серьги по сестрам раздает. Поставь, дружок, эти песни, которые с девицею Имой Сумак. Прежде вслух четко скажи продолжительность, год записи, ну и название, само собой. О чем поет, если возможно, ибо я сегодня ни по-испански, ни по ацтекски понимать не желаю, иностранцем слушать ее хочу. Давай.
О, я помню, как заслушивался ею на концертах!… Никакого тебе ажиотажа, никаких-таких челентановидных папарацци, никаких толп фанов, готовых подкараулить кумира, схватить, облизать, а остатки разорвать. Только она, только оркестрик, среднего качества и размера, только музыка и голос, божественные пять октав. Она жива до сих пор, как мне кажется, и я мог бы найти ее… Но не хочу. И омолодить ее в силах моих, вернуть свежесть лону ее, взгляду, губам, коже и голосу… Но не стану. Что это было бы за существование без утрат и потерь и сладкой ностальгической грусти по утерянному?… Уже никогда, никогда и нигде не повторится чудо, подобное этому чуду, не родится голос и радость, подобные именно этому голосу и этой радости, и само воспоминание о них со временем растворится в потоках новых впечатлений, а позже и вовсе канет без следа в пучинах времени и забвения. Только на этом зыбком пути можно достичь истинного просветления. Нирвану, впрочем, оставив людям и только людям, мне она лишняя.
Разве я помню того древнего шумерского паренька, – от костей его ныне и молекул-то прежних не осталось – который одним лишь голосом, почти без аккомпанемента, уносил меня в такие запределья?… Нет, его как раз не забыл, выходит что, раз вспомнил. Ну, значит, шестьсот шестьдесят семь ему подобных забыл, в других мирах и временах… В этом-то и суть! Мозг мой, у человеков одолженный, всегда готов прикорнуть, свернувшись в сытый клубок и мурлыкать под сладостные напевы однажды найденного хорошего, от которого так не хочется искать лучшего. Но нет, надеюсь, что всегда сумею отличить рог изобилия от корыта.
Что бы мне теперь эта Има Сумак, так бы и слушал варварские песнопения того пацанчика, его импровизы-вокализы, посвященные возлюбленной ровеснице?… Иштар. Точно, Иштар ее звали… Стоит лишь зацепиться за голос, жест, имя, образ, любую мелкую безделицу, вынырнувшую из недр сознания, как лента памяти начинает с готовностью прокручиваться передо мной, только и ждущая малейшего моего знака, чтобы напитаться красками, звуками, касаниями, запахами и мечтами. Боливару подобный уровень и присниться не может, впрочем, он и не спит никогда, ибо я его не выключаю. Ну, здесь нет чуда, что я обоих запомнил на тысячелетия: я ведь эту самую Иштар к себе потом взял на некоторое время и даровал ее имени долгую, ох, долгую память… Но не ей самой, конечно же, она мне порядком надоела лет за тридцать-сорок эпизодических встреч. А надоев – состарилась, а состарившись – умерла. Посмертно я ее сделал богиней, думаю, что узнай она об этом – возгордилась бы немерено и обрадовалась. Надо будет как-нибудь вызвать ее личность на часок-другой, да и осчастливить разговорами и лаской. Сколько тысяч лет собираюсь я это сделать? А? Когда-нибудь соберусь…
Нет, это не те ее песни. Хорошие, ее, но не те. Мне нужны «инковские», любимые и прекрасные, хотя и липовые, по истинному счету, ненастоящие, такие же эстрадные, как и эти две. Помню, как я досмеялся до икоты, когда понял задумку ее продюсеров (по-моему тогда они назывались антрепренеры?… забыл): убедить публику, что эти ее волшебные завывания, приводящие мое сердце в полный восторг, – суть древние песнопения инковских жрецов-священников! Да я же лично присутствовал при древних индейских обрядах, сравнивал красоту и сложность ацтекских теологических придумок, инковских и народа майя. «Болел» я за ацтеков, но, справедливости ради – и им, и майя было далеко до ритуальной цивилизованности инков. Сходства между этими тремя культурами было много, гораздо больше случайного, все же ощущалось, что все они ягоды с одного куста: единая природа, единое пространство, взаимовлияние обычаев и генов. К слову сказать, современное человечество так и не придумало культурным их прародителям собственное название, наклеило им название более поздних народов, ольмеками именуемых, а я для себя зову их «кошацкими», за приверженность к культу кошек. У других кошколюбцев, египтян, жизнь получалась иначе, у древних ассирийцев еще иначе… Но если древние египтяне жили себе спокойным народцем, можно сказать мирным, то уж инки свирепы были хоть куда! А ацтеки вообще напрочь отморозились! Ацтеки… – Нигде и никогда подобную мясорубку не встречал, даже в Красной Кхмерской Кампучии и в КНДР. – Чужая истина крива, говорят, чужая правда одноглаза. Сам я легко приспосабливаюсь к любым социальным условиям, и меня отнюдь не тяготят те несколько лет, или даже десятилетий, в которых я существую рядом с «несовершенствами». Если я поселяюсь куда-нибудь, то моя бытовая философия исключительно проста: цивилизацию люди выстроили сами, пусть и расхлебывают самостоятельно, коли им это нравится, с верою, что после них потомкам будет гораздо счастливее, а я похлебаю, похлебаю, да и дальше. А могу и вмешаться, если вздумается. Или даже прогневаться на всех чохом, не разбирая правого и виноватого, старого и малого. Как вулкан Попокатепетль. Но ацтеков я терпел долго, все ждал от них хоть какой-нибудь новизны и интереса, а они, пользуясь любопытством и кротостью моей, развернулись не хуже иного вулкана. Смерть для внутреннего употребления, «за каждый чих», если соотносить с современными понятиями о терпимости, смерть «на экспорт», поскольку за пределами и границами их империи инакомыслящих и инаковерующих врагов-еретиков еще больше, чем внутри. Смерть, молитвы и кровь, кровь, смерть и молитвы. И обязательная похвала солнцу, дарующему жизнь и взамен безостановочно требующему человеческих смертей на каменном алтаре. Жизнь… Которая, по крайней мере в эшелонах власти, явно воспринималась как заготовка для творчески осмысленных, культурно поставленных казней. Да, кровица по праздникам лилась рекой, шампанским пузырилась, услаждая глаза и губы посвященных!