Я люблю время

Сколотил я себе княжество (на королевство оно, все же, не тянуло) великими ратными трудами и закулисными интригами, за каких-нибудь двадцать лет и очень этим гордился, потому как начинал с нуля, простым наемником-грабителем. Средняя продолжительность жизни в том мире была лет за сто с лишним, при высокой, правда, смертности от насильственных причин, коэффициент взросления и старения – примерно в два нынешних земных, так что «на пожить» хватало. Но это я отвлекся.

Труднее всего оказалось организовать мой Дом и весь княжеский двор, когда пришла для этого реальная возможность и сила, потому что вроде бы и рыцарских романов до дури и опыт придворный был, и золота в казне довольно, а как начнешь рассчитывать по времени и деньгам повседневную жизнь моей светлости, так хоть вешайся – такая тоска и неразбериха в быту и кадрах. Я же воевать и пировать сюда пришел, а не кур на яйца щупать. Однако же я весьма удачно женился на поданной, юной дворяночке-бесприданнице, скромной, без физических изъянов, с хорошей родословной, вскорости после женитьбы подобрал себе вороватого, но предприимчивого и распорядительного мажордома – это нечто вроде мэра моего княжеского замка и иных личных владений – и дело пошло! Постепенно и быт, и этикет сложился. Большой церемониал, малый церемониал. Прием послов, объявление войны, жалование землями и титулами… Отъезд на войну и грабежи – о, это было упоительное зрелище, всем праздникам праздник! Трубы воют, барабаны гремят, войско мое – сплошной блеск доспехов, знамена, ленты, плащи!… В центре процессии Моя Светлость, на вороном коне, во главе сотни гвардейцев, отборной моей охраны, отчаянных рубак! Чуть ли ни со всего княжества женщины сбегаются на проводы, все в самых заветных нарядах, накрашенные-напомаженные, только и знают, что цветами швыряться из толпы… Моя же государыня-княгиня – строго по этикету: на балконе, в окружении придворных дам, при Большой княжеской короне, нам платочком еле-еле, улыбка царственная, едва заметная. И не подумаешь, что всю ночь белугой ревела. Сколько бы ни возвращался я цел и невредим – все равно боялась на войну провожать. Известно, что самые злоактивные мужеложцы в мире – это жены-домохозяйки, которые маются бездельем, а пуще того – скукою малого своего мирка. У меня все было совсем иначе. Жену я держал в строгости, особенно во всем, что касалось секса и управления государством, бить – никогда не бил, ни разу руку не поднял, но приучил и не помышлять о запрещенном; зато в остальном, включая мещанские творческие инстинкты по управлению немалым нашим хозяйством, дал полную волю – и горя с тех пор не знал! Мажордом был очень умен и умел уворовать даже под бдительнейшим оком моей ладушки-княгинюшки, поэтому я не счел за труд примерно раз в три месяца брать его с поличным, отводить в застенок и собственноручно избивать его смертным боем – очень больно, но так, чтобы не калечить, не вредить основному здоровью. Кнутом я, конечно, приказывал бить его в четверть силы, но кровоподтеки на морде от моих сиятельных кулаков, в качестве наглядной агитации, оставлял, естественно, ибо моя прямая обязанность блюсти высокий имидж власти и справедливости. Чем выше кнут – тем проще пряник. Об этом всегда следует помнить, карая и наказывая слуг: чем больше ты их запугиваешь – тем врагам проще подкупить их или склонить к измене.

Ворованное конфисковывалось обратно в казну, штрафы я на него накладывал (но умеренно, без встречного, так сказать, лихоимства), по морде учил, перед челядью стыдил – ничего не помогало. Любое брюхо к учению глухо, любое. Голодный был – воровал, зажирел – все равно ворует. Это у него было вроде инстинкта и хобби: придумать ход, канал, способ – и уворовать! Зачем? Жратвы, одежды, питья, жилплощади у него было вдоволь, платил я ему щедро, чуть ли ни напоказ, поскольку сам я всегда был при полной казне, платил так, чтобы ему хватало на любые разумные прихоти в пределах существовавшей на просторах местных республик, маркизатов и королевств денежной системы. Он ведь был бессемейный, кому копить, для кого? Не жилось ему иначе, видимо, пресно казалось без острых ощущений! Только по этой причине я придерживал его относительно невысоко по служебной лестнице, в мажордомах, а в канцлеры продвинул другого, пусть и менее способного, зато не маниакально ворующего. Но это-то все было понятно и терпимо, в рамках логики и приличий…

А вот был у меня шут Крохомор, из пленных, приближенный к моей особе за злой и веселый нрав, за абсолютную непрактичность и неспособность ужиться с кем бы то ни было из челяди и домочадцев. Любил он только домашних животных – кошек, собак, лошадей. Ну и меня, как я был уверен. А ведь стоило только задуматься – я ведь не собака, за что бы ему меня любить? За то, что я ему жизнь спас? Так ей бы ничего не угрожало, не пройди я тогда с «ознакомительным» рейдом по чужому пограничью. За то, что я его обувал-одевал и никогда не бил? Так к этому привыкают мгновенно, как к дыханию, и каждодневной благодарностью уже не пышут… Колпак ему не нравился? Ошейник?… Но это общепринятая униформа по его статусу, и он действительно же был слегка ку-ку: явственно выраженный маниакально-депрессивный психоз, в почти постоянной стадии мании, с жесточайшими, но очень редкими приступами депрессии. Вот такие приступы мне приходилось втихаря купировать, либо ослаблять в несколько раз, не то бы он непременно руки на себя наложил во время одного из них.

И, значит, заметил я «верхним чутьем», что Крохомор, шут мой и любимец, каждое воскресенье после обеда переходит из своего обычного приподнятого состояния – в ликующее, причем, пытается это от меня скрывать. Регулярно, как часы, каждое воскресенье. Попытался я у него обиняками выудить причину – заперт! И так, и сяк прикидываю – не пойму! Почти год я бился над этой интеллектуальной загадкой – и все впустую. Пить он не пил, ничего другого дуреобразующего и глюкоприводящего во дворце также не было, тут я следил в полную силу за своим окружением. За воротами – сколько угодно, лишь бы не попадались мне и моему прево, а в доме моем – ни-ни! Я уж, грешным делом, стал подозревать его в связях… черт знает каких-то порочных связях, сейчас уж не вспомнить…

Короче, выследил я его: он, пользуясь малым воскресным церемониалом, тем, что он собственноручно приносит мне обед в столовую палату, тем, что я ему доверял больше всех остальных – так он плевал мне в пищу! Слюна не отрава – и я ее не чуял, потому что сторожился совсем от иных добавок!

Каково??? А я целый год ел все это – ему на тихую радость, жевал и глотал, пребывая в исследовательских, эркюль-пуаровских грезах.

Застукал я его приватно, без свидетелей, в одно из воскресений, или как оно там называлось… В один из регулярных праздничных дней, короче, когда хлопотливые будни сменяются ничегонеделанием: буйным и пьяным в местах скопления простолюдинов и сонным и унылым в господских замках…

Впрочем, и мы, феодалы-диктаторы, умели, когда душа просила, погулять и посвинячить на пышных пирах!

Посвинячить – не значит во всем уподобляться этим грязным вкусным животным, вовсе нет, посвинячить – это, пользуясь обстановкой праздничного обжорства и пьянства, просто дать отдохнуть унылым правилам приличия и этикета и выпустить наружу пар и инстинкты. Задача хозяина следить, чтобы все это не выходило за рамки определенных границ, широко, но четко очерченных.

Где-то я читал, что вот – де, мол, в средневековых замках всеохватное скотство процветало: где жрут высокие гости, там и гадят, плюют, блюют и испражняются… Во-первых, у меня это было абсолютно не так. Все мои гости на пирах знали, где расположены отхожие места, отдельные для дам и кавалеров, и даже спьяну никогда не путали, ибо за этим следили специальные пажи и служанки. Во-вторых, я и при чужих дворах во всех мирах немало тусовался. Ну, если повальная пьянка и контингент быдловатый – то всякое бывает в смысле дерьма и пакостей, но это исключение, а не правило. Всегда и во всех Домах, из устоявшихся, проверенных войнами, временем и бурями, непременно действуют жесткие нормы и правила гигиены, чаще несовершенные, с предрассудками, но всегда и обязательно – с наличием здравого смысла, обогащенного опытом предыдущих поколений. Любой толковый правитель знает, что под слоем «гламура» и этикета скотское естество подданных и гостей неискоренимо, но оно должно жить тайно, с оглядкой и стыдом, в специально отведенных закутках и не пачкать твой герб и стяг.