Страница 17 из 17
А Кострому взяли весной. Пять дней назад. Было очень трудно. Они секретное оружие применили, сукины кисы. Выпустили каждому колоколу в поле слишком странных солдатов навстречу. Будто у них, прямо, ключи от любых дверей, каких только ни выдумай. Представляешь, идем в последний решительный бой, артподготовка там, все пироги, и вдруг, когда уже в рукопашную, видит каждый из нас в тех, кого убить надлежит по законам военных секунд, что решают всегда за нас, так вот, видим в каждом противнике бабу свою. Как руку, казалось, поднять?! Представляешь, суки какие! На шизу хотели нас взять, гниды казанские! Думали, заплачем сейчас, растревожим себе сердца до пупа, на любимую руки не поднимем. Как же! Щ-щазъ! Хуй на рыло, психиатры ебаные! Не возьмешь колокол голой бабой, даже если она и любимая! Вот так-то!
Да и потом понятно же, что это все был мираж. Я же знаю, что ты — мой свет. Жива ты. Невредима. Пусть ДЕРЕВЯННАЯ церковь ты, но моя ведь. Раз жив я остался после стольких хуёвин, то и ты не можешь жива не быть! Пусть психиатры эти делают со мной, что хотят! Да, пусть ты и была так реальна, когда я тебя нефЕтью облил и поджег. Ты и кричала слова, которые мы только с тобой знаем, которые ты всегда, когда я прежде миролюбиво звонил. Но это не ты была. Когда я поверил в это, пала тогда Кострома.
Казалось бы, теперь и домой-то уж можно, ибо Кострома с самого начала целью-то и была. Не моей, конечно, но что рекруту плакать-то. Не себе он начальник. Желтые листья — это все чепуха! До целых их округлять — нехитрое дело. И все так, в принципе, плохо, что нет покоя и сна. Поэтому я тебя сразу, миленькая моя Кто-то, расстрою: в ближайшее время я не приеду. Срок мне ещё выходит лишь через шестнадцать веков, через тысячу шестьсот вёсн. Не учи меня языку! Ты — не ветер! Я и сам знаю, что правильно «вёсен», да мне по хуям.
На плацу нам поутру, после победы над добрым городом божьим, сказали, что так теперь каждый март протекать у нас будет. Я не понимаю, что это значит буквально, но Погорельский говорит, что теперь так до окончания службы: как февраль конец опускает, так и снова штурмовать Кострому…
Может быть это и хорошо, потому что ты, любимая, так проживешь дольше, хотя бы и даже в виде фантома; в ненастоящем. Выходит, даже если реальная ты и погибнешь от каких-нибудь столь опасных для твоего милого древа грибков, то на штурме-то все равно ещё встретимся целых тысячу шестьсот раз. Едва ли ведь эти костромские психиатОры придумают что-нибудь новое, как ты думаешь? Я думаю, что едва ли.
Знаешь, через год, когда я опять тебя оболью горючею смесью (нефеть ли это будет, бензин или ацидофилин — неважно), ты на меня не сердись, потому что мы же знаем, что это просто такая игра. А для меня ещё и работа. Все равно весенняя ты — это не совсем ты. А огонь, который тебя столько раз ещё изничтожит, это ведь не то, чтоб моих рук дело, а просто ведь служба, да и потом… мысли материальны, конечно. Прощаюсь на этом, наверно.
До следующей гибели, маленькая! Миленькая моя кто-то! Любимая моя!.. Самая святая моя драгоценность…
С уважением, твой Колокольный Царь»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой я прощаюсь с читателями
До свидания, дорогие читатели! Огромное вам спасибо! Ничего не бывает лучше, чем чашечка кофе и сигареты! Грибоедов не даст мне соврать. Я так и не стану ветром. Спасибо тебе, Грибоедов! Спасибо тебе, читатель! Спасибо тебе, журналист! Спасибо тебе, писатель! Спасибо тебе, Некрасов! Спасибо тебе, Лоскутик-и-Облако! Спасибо тебе, Семицветик! Храни тебя Господь, кем бы он ни был, потому что я ничего не умею, но очень хочу. А он, наверно, умеет все, да хотеть не дано. Дано лишь жонглировать огненными шарами, стоя одной ногой на канате, а другой рисуя в воздухе маленькие пластмассовые круги. Но это, наверно, немало. Как ты думаешь?
И венерические инфекции ему не грозят. Пусть он тебя и хранит. Я же ведь ничего не умею. И не берусь потому. Прости.
Очень хочу домой. Очень-очень хочу домой. Дайте же мне скорее мою полосу. Я очень желаю сесть. У меня совершенно немые крылья. Пожалейте меня, пожалуйста. Я не могу больше летать. Тем более что у меня так мало осталось горючего, а мне ещё хотя бы один раз обязательно придется Кострому огнем поливать.
Простите меня, пожалуйста! Я, конечно, невиновен ни в чем, и знать ничего хочу. Хочу только молить тебя, Господи, об одном. Говорить тебе, Господи, самые тайные наши с тобою слова: «Господи, Единственная Моя Девочка, упокой мою глупую душу! Верни мне, пожалуйста, мою девственность! Я… не хочу больше…»
ПИЗДЕЦ
25 января — 15 февраля 1998-го года. Москва.