Медовый месяц: Рассказы

«Нг… нг…» — похрапывала служанка. У нее были полипы в носу. Позже всех легла бабушка.

— Что? Ты еще не спишь?

— Нет. Я тебя жду, — сказала Кези. Бабушка вздохнула и улеглась рядом. Кези устроилась у бабушки под мышкой и тихонько пискнула. Но бабушка только слегка прижала ее к себе, снова вздохнула, вынула вставные зубы и опустила их в стакан с водой, стоявший на полу рядом с кроватью.

В саду маленькие совы, сидя на ветвях волчника, призывно кричали: «Не сплю, не сплю». И где-то в зарослях раздавался хриплый быстрый говор: «Хра-хра-хра… хра-хра-хра».

5

Наступил рассвет, холодный, зябкий. Бледно-зеленое небо покрылось красными облаками, на каждом листке, на каждой былинке лежали капли влаги. Над садом пронесся ветерок, сдувая росу, сдувая увядшие лепестки, прошумел над промокшими насквозь лугами и затерялся в темных зарослях. По небу проплыли крошечные звезды и исчезли — растаяли, словно мыльные пузырьки. В предутренней тишине с луга явственно доносилось журчание ручья; он бежал по бурым камням, то исчезая, то вновь появляясь в песчаных ложбинках, прятался в поросли кустарника, покрытого темными ягодами, разливался в болотца, заросшие желтыми лилиями и кувшинками.

А потом с первыми лучами солнца запели птицы.

Одни — скворцы и майны — нахально свистели, другие — щеглы, коноплянки и голуби — перепрыгивали с ветки на ветку. Хорошенький зимородок, сидя на изгороди, чистил клювом свой великолепный наряд, тюи — выводил он три ноты, смеялся и повторял их снова.

— Как громко поют птицы, — сказала во сне Линда. Ей казалось, что она гуляет с отцом по зеленым лужайкам, сплошь усеянным маргаритками. Вдруг он нагнулся, раздвинул траву у нее под ногами. «Ах, папа, какая прелесть!» Линда сложила руки чашечкой и, поймав крошечного птенца, провела пальцем по его головке. Он был совсем ручной. Но тут случилось что-то странное. Едва Линда коснулась его, как он нахохлился, напыжился, начал вдруг расти, становиться все больше и больше, и его круглые глаза, казалось, понимающе улыбались ей. Теперь он уже не умещался в ее ладонях, и она сбросила его в передник. Птенец превратился в большеголового лысого младенца с широко разинутым клювом, который то открывался, то закрывался. Отец разразился громким трескучим смехом, и Линда проснулась… Бернел стоял у окна и с грохотом поднимал жалюзи.

— С добрым утром, — сказал он. — Я тебя не разбудил? Нет? Погодка сегодня совсем недурна.

Он был чрезвычайно доволен. Такая погода была как бы последней печатью на его купчей. Словно вместе с домом и участком он купил — отхватил по дешевке — и этот чудесный день. Он помчался купаться, а Линда, повернувшись на бок, приподнялась на локте, чтобы осмотреть комнату при свете дня. Вся их мебель — вся старая рухлядь, как любила говорить Линда, — разместилась как нельзя лучше. Даже фотографии уже стояли на камине, а аптечные пузырьки — на полке над умывальником. На стуле лежали ее вещи — ее уличный костюм: ярко-красная накидка и круглая шляпка с пером. Взглянув на них, она вдруг подумала, что хорошо бы уйти из дому. И она представила себе, как уезжает в маленькой коляске, покидает их всех, даже не махнув на прощанье рукой.

Вернулся Стенли, опоясанный полотенцем; он сиял и хлопал себя по ляжкам. Он бросил мокрое полотенце прямо на ее накидку и шляпку и, заняв устойчивую позицию в самой середине солнечного квадрата, приступил к гимнастике. Глубокий вдох, наклон, приседание по-лягушачьи и выбрасывание ног. Стенли получал такое наслаждение от своего крепкого, послушного тела, что даже ударил себя в грудь и издал громкое «Ха!» Но эта бурная энергия, казалось, уносила его в другой мир, отрывала от Линды. Со своей белой измятой постели она смотрела на него, словно с облаков.

— Ах, черт! Проклятье! — выругался Стенли, который, просунув голову в хрустящую белую рубашку, вдруг обнаружил, что какой-то идиот застегнул ворот и теперь он попался — ни туда ни сюда. Размахивая руками, он двинулся к Линде.

— Ты похож на большого жирного индюка, — сказала она.

— Жирного? Это мне нравится! — возмутился Стенли. — На мне нет ни дюйма жира. На, пощупай.

— Камень-железо, — сказала она шутя.

— Ты и представить себе не можешь, — воскликнул Стенли, словно речь шла о чем-то чрезвычайно интересном, — сколько у нас в клубе мужчин, у которых уже есть брюшко! Совсем молодые, не старше меня. — Он начал расчесывать на пробор густые рыжеватые волосы, уставившись в зеркало круглыми голубыми глазами и немного согнув колени, потому что туалетный столик — черт бы его побрал! — всегда был слишком низок для него. — Взять хотя бы Уолли Балла, — и он выпрямился и описал головной щеткой огромную дугу у живота. — По правде говоря, я сам ужасно боюсь…

— Тебе это не угрожает, дорогой. Ты слишком энергичен.

— Конечно, конечно. Вероятно, ты права, — согласился он, успокоенный чуть ли не в сотый раз, и, достав из кармана перламутровый перочинный ножик, принялся подпиливать ногти.

— Стенли, завтракать! — позвала за дверью Берил. — Линда, мама говорит, чтобы ты пока не вставала. — Приоткрыв дверь, Берил заглянула в спальню. В волосах у нее была большая ветка сирени. — Все, что с вечера осталось на веранде, буквально до ниточки промокло. Ты бы видела, бедная мамочка просто отжимала столы и стулья. Но ничего не повреждено, — добавила она, бросая украдкой взгляд на Стенли.

— Ты сказала Пэту, чтобы он подал двуколку точно в назначенное время? Отсюда до конторы добрых шесть с половиной миль.

«Можно себе представить, что будет у нас творится во время этих ранних отъездов, — подумала Линда. — Какую суматоху он подымет в доме!»

— Пэт! Пэт! — кричала служанка. Очевидно, найти Пэта было нелегко; Линда еще долго слышала, как этот глупый голос аукал по всему саду.

Только когда входная дверь хлопнула в последний раз, известив, что Стенли действительно уехал, Линда почувствовала, что теперь она может отдохнуть.

Немного позже она услышала голоса детей, играющих в саду. «Кези, Изабел», — терпеливо и негромко басила Лотти. Она вечно то сама потеряется, то потеряет других и тут же, к величайшему удивлению, обнаруживает пропажу за соседним деревом или за углом: «Ах, вот вы где!» Девочек выпроводили из дому сразу после завтрака и приказали не возвращаться, пока их не позовут. Изабел катила аккуратную колясочку с чопорными куклами, а Лотти, в виде особой милости, было разрешено идти рядом и держать кукольный зонтик над лицом восковой красавицы.

— Куда ты, Кези? — спросила Изабел. Ей очень хотелось придумать какую-нибудь нетрудную черную работу, которая была бы Кези по силам и в то же время позволяла бы ей, Изабел, командовать сестрой.

— Просто туда, — отозвалась Кези.

Потом Линда уже не слушала их. Какой яркий свет в комнате! Она терпеть не могла окон, не прикрытых занавесями хотя бы сверху, но утром это было уже совсем невыносимо. Она повернулась к стене и от нечего делать провела пальцем по цветку мака на обоях, по его листу, стеблю и набухшему бутону. В тишине ей казалось, что под ее пальцем мак оживает. Она ощущала клейкие шелковистые лепестки, стебель, покрытый волосиками, как ягода крыжовника, шероховатый лист и налитой, словно отполированный бутон. Вещи вообще легко оживали в ее присутствии. И не только такие большие, массивные вещи, как мебель, но и занавеси, и рисунки на тканях, и бахрома на покрывалах и диванных подушках. Как часто кисти на ее покрывале вдруг превращались в странную процессию танцующих людей, сопровождаемых жрецами… Потому что некоторые кисти не танцевали, а важно шествовали, чуть склонившись вперед, словно они молились или пели. Как часто аптечные пузырьки становились маленькими человечками в коричневых цилиндрах, а умывальный кувшин сидел в тазу, словно большая жирная птица в круглом гнезде.

«Ночью мне снились птицы», — подумала Линда. Но что это было? Она не могла вспомнить. Вещи оживали и вели себя при этом самым удивительным образом. Они прислушивались и словно наполнялись чем-то таинственным и очень значительным, а наполнившись, начинали улыбаться. Они улыбались не только ей — все они были членами тайного общества и улыбались друг другу. Иногда, проснувшись после дневного сна, она не могла пошевельнуть пальцем, не могла взглянуть ни налево, ни направо, потому что они внимательно следили за ней. Порой, выходя из комнаты, она знала, что как только за ней захлопнется дверь, они вылезут из всех углов. А сколько раз по вечерам, сидя у себя в спальне, когда все остальные были внизу, она и вовсе не могла от них спастись! Тогда она не могла двигаться, не могла напевать про себя, а если и пыталась сказать что-нибудь вслух, как ни в чем не бывало, например: «Куда это задевался старый наперсток», — то на них это не производило никакого впечатления. Они понимали, как ей страшно; они видели, что она боязливо отворачивается, проходя мимо зеркала. Линда всегда чувствовала, что они чего-то ждут от нее, знала, если она перестанет сопротивляться им и будет лежать тихо-тихо, совсем беззвучно, неподвижно, что-нибудь обязательно случится.