И жить еще надежде…

Не властны мы в самих себе И в молодые наши леты Даем поспешные обеты, Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

С первым курсом связано также воспоминание о печальном завершении моей первой платонической любви, возникшей еще в эвакуации и носившей в основном придуманный эпистолярный характер. Его героиня Таня Ильина, поступившая в отличие от меня на истфак ЛГУ, ныне профессор, зав. кафедрой, автор многих известных книг по истории искусств.

Для чего храню на антресолях Патефон с затупленной иглою И пластинок довоенных пачку? Никогда я слушать их не буду. Все они, согласно этикеткам, Сделаны Апрелевским заводом. Тот завод давно уже закрылся. Но своим мне памятен названьем, Так же, как и Ваковский, наверно. Я пытался как-то на досуге Оживить его стальную душу, И крутя весьма усердно ручку, Чтобы завести его. Когда-то Заводили так автомобили. Но пружина, видимо, ослабла, А чинить никто и не берется. Впрочем, мне достаточно названий Песенок на выцветших конвертах: Перечтешь — и снова зазвучали. Сорок пятый. Лето. Чернолучье — Пионерский лагерь возле Омска, И песчаный пляж на диком бреге Иртыша. Не первая любовь, А скорее — первая влюбленность. Мне двенадцать, ей — едва за десять, И зовут, конечно же, Татьяной. Поцелуи? Боже упаси! Только разговоры или вздохи. Лето сорок пятого. А значит, В Ленинград мне скоро возвращаться. Ей же в Белоруссию. И письма Шли шесть лет из Бреста в Ленинград И обратно. Каждый адресат Уверял другого в вечной дружбе, Что с годами перейдет, быть может… Помню, классе, кажется, в девятом Получил в письме я фотоснимок. На крыльце сидит она. Коса За плечо закинута, и грудь Проступает явственно под блузкой. Бешено заколотилось сердце, И во рту внезапно пересохло. Через пару лет она и вправду Прикатила в Питер и учиться Поступила в университет На истфак. Вот тут бы и расцвесть Вновь эпистолярному роману! Но ее тогда я познакомил Со своим приятелем случайно. Ныл я первокурсник желторотый, — Он уже заканчивал второй. И носил горняцкую фуражку С узким козырьком «а-ля Нахимов» И высокой бархатной тульею. Черного же бархата погоны С золоченым вензелем литым И изящной синей окантовкой, И, общественной согласно мерке. Приобрел мужской изрядный опыт, Так как регулярно посещал «Мраморный» — весьма известный зал Танцевальный в Кировском ДК, Где происходили то и дело Громкие разборки из-за женщин Между горняками (общежитие Наше было рядом — Малый сорок) И курсантами морских училищ, Чаше с преимуществом последних, В те поры ходивших с палашами. Мой же опыт равен был нулю. В этом месте можно ставить точку. Потому что старая пластинка С хрипотцой утесовской лукавой Мне некстати вдруг напоминает: «У меня есть сердце, а у сердца — Песня», — а у этой песни тайна. Тайна же достойна умолчанья. — Да и патефон ведь неисправен.

Уже на втором курсе нашу специальность «геофизические методы разведки полезных ископаемых» перевели с геолого-разведочного на специально созданный геофизический факультет. По институту поползли таинственные слухи, что геофизиков будут зачислять на «совершенно секретную» специальность по поискам урана. Никакого понятия о ней мы, конечно, не имели, кроме того, что занимается ею совсем уже секретный СРЕДМАШ под командой «сталинского наркома» Берии. Слухи эти, однако, довольно скоро приобрели вполне реальную основу. В число записавшихся попал и я Нас пригласили в подвальное помещение, где за обшитой металлом дверью помещалось отделение «радиоактивной разведки», завели на нас обширнейшие анкеты и через некоторое время, приобщив к «форме номер два» и взяв подписки о неразглашении государственной тайны, зачислили на специальность «РФР» — геофизические методы поисков радиоактивных полезных ископаемых. Мы, идиоты, попавшие на это «избранное» отделение, помню, еще радовались, совершенно не представляя, что нас ожидает в будущем.

Романтика секретности и государственной необходимости затуманивала наш разум. Особенно нам нравилось, что мы освобождались от обязательных для всех учебных воинских лагерей и получали офицерское звание «просто так». Здоровые и молодые, мы не задумывались всерьез о разрушительном действии радиации и на занятиях по технике безопасности беззаботно пошучивали. Тяжелое похмелье пришло гораздо позднее, уже после института, когда я узнал о безвременной смерти моих однокашников, попавших по окончании на престижную и высокооплачиваемую работу на урановые месторождения у нас и в Чехословакии. Пока же наша будущая специальность была неистощимым предметом различного рода сексуальных шуток. Мною даже была написана веселая песенка на мотив популярной тогда песни «Жил на свете золотоискатель» (слова которой, как выяснилось через много лет, принадлежат М. А. Светлову), ставшая со временем трагикомическим гимном студентов нашей несчастной специальности:

На уран он жизнь свою истратил. Много лет в горах его искал, И от этой жизни в результате Он свой громкий голос потерял. Загрустил от этой он причины И промолвил с горечью в словах: «Я теперь уж больше не мужчина, А всего лишь — облако в штанах».

Сейчас, по прошествии многих лет, я не могу без содрогания петь пророческий последний куплет:

Он заплакал и пошел, рыдая, Через реки, горы и поля, И лежала перед ним большая, Женщинами полная Земля.

Весной 1997 года меня неожиданно пригласили на авторское телевидение для участия в популярной передаче «Старая квартира», которая на этот раз была посвящена 1955 году. Надо было вспомнить, что мы пели в том году и вообще в студенческие годы, когда авторской песни как будто еще и в помине не было. Сцена при этом должна была изображать непринужденную студенческую вечеринку середины 50-х. Режиссер решил, что уместно будет сварить пунш, столь популярный в наше время. Когда я спичкой поджег спирт, налитый в кастрюлю, пламя вспыхнуло с такой силой, что горящий спирт выплеснулся наружу, и пришлось гасить начавшийся пожар. Что же касается песен, то с гитарой в руках я вспомнил кое-что из тех лет, включая «Глобус», «Бригантину» и «Закури, дорогой, закури».