Страница 3 из 30
Попали мы с Сережкой в какой-то дом к хозяину выдающегося ума. Под образами стопка книжек. А вся чистая горница кадушками с медом заставлена.
— Вот, — говорит, — юноши, самое праведное богатство, добытое честным трудом. Желаете, каждого из вас обучу, как стать богатым, не эксплуатируя чужого труда. Поступайте ко мне в ученики, будете счастливы, как Ваня.
И представляет нам застенчивого кудреватого паренька в белой домотканой рубашке.
— Второй год обучается у меня Ваня пчеловодству, а на третий год получит в премию бочонок меда на свадьбу, хе-хе-хе! Женится, заведет себе пчельник и будет богатеть, богатеть… Так ведь, Ванек?
Парень кивнул кудреватой головой.
— Да, позавидовать можете такому человеку, в жизни у него полная ясность. Вот и вам бы так пчеловодному делу обучаться. Куда вы едете, зачем? Почему в дороге, в тревоге?
Налила нам хозяйка жирных щей, поставила пирог с кашей, налила медовой браги. Любо нам стало, и пошли рассказывать про все тревоги. Как Советской власти помогаем, как ловим контру, как стреляют в нас из-за угла.
Пчеловод только ахает:
— Ай-яй-яй, страшно! Ай-яй-яй, беды какие, слышь, Ваня? Ой, не сносите вы головушек! Не доживете до свадеб, как вот ученичок мой! А дальше-то будете как, неужто всю жизнь в такой канители?
— А как же, подрастем, в Красную Армию пойдем, беляков бить. Побьем дальше пойдем, за мировую революцию…
— Погибнете, — пугается пчеловод, — погибнете.
— А нам не жалко! Нас много таких! Какие-нибудь да останутся, наше святое дело продолжат, чтобы не было эксплуататоров на земле! — задорим старика.
— Да ведь какие эксплуататоры, меня вот тоже так обзывали не раз, а кого я эксплуатирую? Только пчелу! Но это нам и бог велел.
— А Ваню? — шутит Сережка.
— Ах, да какая же это эксплуатация? Ваня — мой ученик, добровольный помощник. Он от меня больше пользуется, чем я от него. Верно ведь, Ванек?
Кивает кудрявый, а сам к нам льнет:
— Ну, а чего дальше-то, ребята, как это будете мировую революцию-то делать?
— А уже она делается. В Германии, например… Опять же в Венгрии.
Мы за словом в карман не лезем. И так это все любо, что и бабушка с печки слезла, и девчонки не спят — дочки пчеловода. А у тихого Ванечки глаза звездами горят.
Понравились мы в семье пчеловода. Почти до свету проговорили. Все жалели нас, опасались за молодые наши жизни, уговаривали остаться: дела нам всем хватит на пчельнике.
И старик просил, и хозяйка заботилась, и дочки ласково за руки брали. Ну, ей-ей, чуть не соблазнились мы с Сережкой, кабы не пролетарская наша закалка.
Мы-то не соблазнились, а вот Ванюшка соблазнился. Тронулись мы на рассвете, смотрим, что-то в наших санях лишнее, тесновато как-то в плетеной кошеве. Хвать-похвать, а это лишний пассажир. Кто же это к нам вскочил зайцем? Глядь — Ванюшка! Вот тебе и раз — это он с нами собрался мировую революцию делать, не побоялся опасностей и от своего благодетеля тайком сбежал.
— Куда же ты, Ваня, от такой тихой жизни?
— Пока на съезд, а там видно будет, — тряхнул кудрями парень.
— Да ведь никто не выбирал тебя, Ваня. Чей же ты представитель?
— А я сам от себя буду.
— Сам себе делегат?
Хохочут ребята, но парня не гонят. Как его обижать, он не просто в чужие сани вскочил, закатил перед тем два бочонка меду, свое жениховское приданое. Все, что заработал за труды свои, не пожалел ради будущего!
— Это, — говорит, — в общий котел: чай пить будем на съезде.
Прихватили мы его с собой не то всерьез, не то для забавы.
Мчится наш поезд санный, колокольцы звенят, глухари гремят, железные подреза, как скрипки, поют. Оркестр, да и только! Морозная пыль из-под копыт. Ветерок на спусках.
Мы и поем, и шутим, и, спрыгнув с саней, с конями перегоняемся. А Сергей Ермаков, как руководитель делегации, уму-разуму учит казначея нашего Савву Исаича, чтоб он на собраниях зря не болтал. Сорвет нам предсъездовскую политику.
— Ничего, — усменулся в бороду казначей, — припугнуть мужичков старыми грехами не вредно, добрей к новому станут.
Второй ночлег наметили мы за Окой: там от банд поспокойней. Но попалось на пути большое красивое село Навра: внизу заливные луга, по горам дремучие леса. Взлетаем в околицу, намереваясь проскочить мимо, но не тут-то было.
— Смотри — крашены дышала, видать, еремша пришла?
— Колокольчики-бубенчики, еремшинские птенчики.
— Знаменитые кучера, с горы кубарем, а в гору пешком! — шутят деревенские.
— Эй, не замай: что у навринца на языке, у еремшинца в кулаке, отвечает наша ямщина.
— Известно, в Еремше ребят не родят — на наковальнях плодят, кованые башмаки, железные кулаки, — смеются навринцы.
— Узнают петуха по крику, Навру — по вру!
— Ладно, побасками сочтемся, далеко ли путь держите?
— На съезд молодежи! На красный съезд!
Так перебрасываемся шутками с ребятами молодыми, с бабенками удалыми, придерживая коней, чтобы собак не давить. И чуем, что-то в селе пахнет жареным. Почему-то не в субботний день бани топятся над ручьем. Бабы на крылечки босые, в подоткнутых юбках выскакивают. Что за уборка, к какому празднику готовятся?
Поводит длинным носом Савва Исаич и спрашивает:
— Что это у вас за праздник, каких гостей ждете?
— Да вас, Савва Исаич, кого же! — кланяются ему старики, снимая шапки, как до революции.
— Ай слух раньше нашего звона дошел? Вспомнили про долги — решили угощеньицем откупиться? — усмехается казначей.
— Да уж угостим гусями, пирогами, жаркими баньками.
— Так-так, дело доброе, — приглаживает Савва Исаич бороду и нам своими большими, как у совы, глазищами подмаргивает: вот, дескать, что делает правильная политика, стоило в одном селе долговую книгу предъявить, как в другом — честью кланяются. Без всякого спору об аннексиях.
Кучера наши тоже носы по ветру, коней ко дворам и объявляют постой.
Нам бы на съезд поторопиться, а Савва Исаич агитирует насчет баньки.
— Останемся здешнюю молодежь всколыхнуть! — поддержал Сережка.
Ладно, всколыхнули. Ниспровергли руководства какого-то местного культпросветского кружка, под аполитичным названием «Рассвет», где захватили власть поповы сыновья. Мы переименовали его в «Красный рассвет». Избрали и здесь двух делегатов от сохи.
После официальной части объявили вечер смычки рабочей и крестьянской молодежи с музыкой и танцами.
Как сел за рояль сын доктора да как ударил по клавишам, так из-под пальцев только что живые птицы не вылетали, а звуки играли, звенели и пели на разные голоса: и ручьями журчали, и громами разговаривали. Старался интеллигент.
Но странное дело: веселья не получилось. Что-то было не так. Девушек, например ни одной. Куда девались? Да и сельские ребята какие-то робкие, настороженные. Словно ждут чего-то, а чего — неизвестно.
Так и разошлись по домам в какой-то неопределенности… Но горячие пироги, жареное и пареное мясо, сладкая медовуха несколько поуспокоили нас. И мы заснули в чистых горницах не хуже кучеров наших, всласть попарившихся в навринских банях. Спим чистые, невинные, как младенцы. И вдруг пробуждает нас ржание коней, топот ног, хлопанье дверей, злая ругань. И больше того — толчки и пинки. И непонятный вопль наших хозяев:
— Караул! Ратуйте! Медведь!
Какие там медведи? Чуем, терзают нас какие-то политические противники.
— Вот вам за красный съезд!
— Бей докрасна, кто чужое ест!
Дают тумаки, бьют и приговаривают.
Вначале мы растерялись, а потом, как раздался крик «наших бьют», поднялись, как от трубного гласа, все еремшинцы — слесари, токари, паяльщики, молотобойцы, бородатые кучера и даже старина Савва Исаич с полатей сиганул.
Уж если еремшинец, воспитанный с детства на товариществе, заслышит «наших бьют», он на такой призыв не только с полатей, с того света явится.
Высыпали мы из тесной избы на широкую улицу и при лунном сиянии увидели странную картину. Куда ни глянь — всюду, как привидения, еремшинцы, выскочившие в нижнем белье, схватились с неизвестными в шинелях и полушубках.