Страница 92 из 94
Раввинам вторит христианский богослов и переводчик: «Подумай, о человек, о своих немногочисленных днях, о том, что вскоре плоть ослабеет и ты прекратишь свое существование. Сделай свое имя бессмертным, так, чтобы, как благовония восхищают ноздри своим благоуханием, так могли все будущие поколения восхищаться твоим именем. «И день смерти лучше дня рождения»— это означает либо то, что лучше уйти из этого мира и избежать его страданий и ненадежной жизни, чем, войдя в этот мир, терпеливо сносить все эти тяготы, ведь когда мы умираем, наши дела известны, а когда рождаемся— неизвестны; либо же то, что рождение привязывает свободу души к телу, а смерть освобождает ее».
Современный читатель, который верит в бессмертие души, после некоторых размышлений, наверное, согласиться с таким выводом: ведь смерть он понимает как рождение в вечную жизнь, где праведник (или прощеный грешник) сможет, наконец, обрести всё то, чего ему не хватало в жизни временной. Но по–настоящему удивительными нам покажутся эти слова, если мы задумаемся: они были сказаны в обществе, где никто и не мыслил о загробном блаженстве.
В Ветхом Завете мы найдем только две ссылки, причем обе спорные и сомнительные, в которых можно при желании разглядеть указание на что–то хорошее за гробом. Одна— в Притчах (14:32). Синодальный перевод гласит: «За зло свое нечестивый будет отвергнут, а праведный и при смерти своей имеет надежду». Казалось бы, всё вполне ясно, но… современные ученые полагают, что это все–таки исправление писцов последующих времен, а изначально в тексте вместо במותו «при смерти», стоялоבתומו, «в своей непорочности (имеет надежду)», то есть еще при жизни обретает благо. Просто две буквы поменялись местами, такое часто происходит при переписывании рукописей.
Другое место— в книге Иова (19:25–26). Синодальный перевод и здесь вполне оптимистичен: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога». Но на самом деле оригинал здесь полно неясностей; достаточно сказать, что там стоит не «во плоти», а буквально «из плоти» или «вне плоти» (מבשרי), и, по всей видимости, это значит, что плоти у Иова больше уже не будет. В моем переводе это место звучит так: «Я же знаю, что жив мой Заступник, Он— Последний— встанет над прахом! Даже когда спадет с меня кожа, лишаясь плоти, я увижу Бога».
Но даже если оба этих места действительно говорят о благой участи за гробом, никаких других им подобным мы просто не найдем. Но мы найдем в тех же Притчах, у того же Иова множество упоминаний смерти как страшного, окончательного, положенного всем нам предела, за которым не будет уже ни света, ни радости, ни спасения. Тот же Иов говорит:
Иссякнут в озере воды
и река обмелеет, пересохнет;
так и человек— ляжет и не встанет,
и, покуда небеса не исчезнут,
он от сна своего не очнется…
Ты сразишь его— и он исчезнет навеки,
Ты облик его изменишь и прочь отошлешь и не знает он, в чести ль его дети,
и не ведает, если их обижают.
Лишь своя боль терзает его тело,
лишь о себе душа его рыдает. (14:11–12, 20–22)И все–таки в этой же книге мы встречаем удивительное, дерзновенное, пророческое слово о Шеоле— мире мертвых. На мой взгляд, эти строки стоят ближе к Голгофе и воскресению, чем всё остальное в Ветхом Завете:
Я тоскую по Шеолу, как по дому,
и во тьме себе ложе готовлю,
я гроб зову своим отцом,
а червя— матерью и сестрой.
Где же она, моя надежда?
Надежду мою— кто видел?
Сойдет ли она к вратам Шеола?
Ляжет ли вместе со мной в землю? (17:13–16)
Да, сойдет, да, ляжет— готовы крикнуть мы Иову с высоты Нового Завета, но он–то об этом еще ничего не знает. Он готовится сойти туда безвозвратно, не ожидая там для себя ничего хорошего. Он умер «старцем, насытившись жизнью», он видел своих правнуков, и примерно то же самое говорится о других праведниках, но это только подчеркивает основную мысль Ветхого Завета: всё хорошее бывает здесь и сейчас, не жди никакого блага там.
Как–то мы разговаривали с А.Б. Зубовым о религии Древнего Египта. Я удивлялся: почему же Бог избрал именно израильтян, практически не интересовавшихся загробной жизнью, тогда как рядом с ними жили египтяне, сосредоточенные на этой самой жизни больше всего на свете? Казалось бы, они уже так много поняли о смысле человеческой жизни, уже прошли половину дороги к истине о Едином Боге, им было бы проще объяснить остальное, чем израильтянам. Наверное, можно было бы привести много причин, но Зубов назвал одну: израильтяне, не ждавшие ничего хорошего от загробной жизни, были верны Господу бескорыстно, не ради награды будущего века. И только потом, когда эта верность стала привычной, Он открыл им истину о будущей жизни. Да и, в конце концов, до Голгофы, до искупления грехов всего человечества трудно было бы говорить о вечном блаженстве.
Итак, для человека Ветхого Завета всё ценное и важное в жизни происходило здесь, на земле; но человек времен Нового Завета уже знал, что за гробом ему предстоит дать отчет в земной жизни и что дальнейшая его судьба будет зависеть от этого суда. Люди верили, что воскреснут «в последний день», когда завершится земная история и начнется что–то новое, непонятное, но прекрасное, о чем говорили пророки.
Но что говорит Библия о самом этом переходе, о смерти? Она появляется вместе с грехопадением; давая Адаму заповедь не есть от древа познания добра и зла, Господь предупреждает его: «в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь» (Бытие 2:17). Прочитав немного дальше, мы увидим, что Адам и Ева прожили не просто долго, а невероятно долго после того дня, когда нарушили заповедь. Видимо, предупреждение означало, что в тот день они станут подвластны смерти. Адам, рассказывает Бытие, прожил 930 лет, его сын Сиф— 912, а внук Енос— 905 лет. Сроки, конечно, немыслимые в нашем мире, и можно считать этот ряд чисел (как и многое иное в первых главах Бытия) поэтической, а не фактической реальностью: по мере удаления от источника жизни, Бога, постепенно сокращается и ее срок. Одно примечательное исключение— Мафусал или Мафусаил жил 969 лет, дольше кого бы то ни было в Библии. Но в целом тенденция сохраняется: чем дальше от рая, тем ближе к смерти.
Подробнее об этом рассуждает неканоническая (или второканоническая, кто как называет) книга Премудрости Соломона (1:13–16): «Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо Он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле. Праведность бессмертна, а неправда причиняет смерть: нечестивые привлекли ее и руками и словами, сочли ее другом и исчахли, и заключили союз с нею, ибо они достойны быть ее жребием». А в Новом Завете об этом рассуждает апостол Павел (Римлянам 5:12): «одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили».
Конечно, это может показаться несправедливым: лично я не грешил в Эдемском саду, почему я должен нести на себе наказание за тот грех? Ответить на это можно по–разному, хотя смысл все равно будет примерно один и тот же. Можно сказать, что всё человечество унаследовало от Адама и Евы первородный грех (согласно православному веручению, свободен от него был только Христос; католики добавляют к Нему и Богоматерь Марию). Это не просто ответственность за что–то, произошедшее очень давно, но склонность ко греху, которая так или иначе проявляется в любом человеке. Дети матери–наркоманки рождаются уже с наркотической зависимостью, хотя ни разу не принимали наркотик, не говоря уже о весьма вероятных генетических сбоях; грех— самый страшный наркотик, привыкание к которому наступает при первом же употреблении.
А можно сказать то же самое несколько иначе: в Адаме и Еве Библия поэтически изобразила первобытное человечество на каких–то очень ранних стадиях его развития, когда люди решили жить своим умом и отвернулись от Единого Бога. Мы все причастны этому человечеству, сказавшему Богу твердое «нет», потому что и мы в своей жизни периодически делаем то же самое.