Ветер в лицо

— Когда? — Пытаясь овладеть собой, спросил Солод.

Как и всегда в таких случаях, он сразу же прикинул, чем ему грозит возвращение Козлова. В прямом смысле — ничем. Ни одно из писем, посланных в КГБ Сорокой и Солодом, не было подписано. Но Козлов, конечно, не мог не догадаться, чья это работа. Однако догадки — это еще не доказательства.

— Сегодня был у Голубенко. Оставил заявление о восстановлении на работе. Завтра это заявление попадет к вам. Уже с резолюцией Голубенко.

Солод поднялся с кресла, одернул халат, широкими шагами заходил по комнате.

— Нет!.. Только не это. Восстановить его на работе — это значит вернуть в коллектив. Тогда труднее будет убрать. Поднимется переполох... Ни в коем случае!

— Но Голубенко не имеет права отказать, — робко заметил Сорока.

— Это еще мы увидим. Козлов должен исчезнуть... Немедленно. Провалиться сквозь землю. Затонуть. Что угодно... Тебя не учить. Ясно?..

Солод снял трубку, позвонил на завод.

— Коммутатор? Кабинет директора... Это ты, Федор? И сегодня, значит, засиделся? Подожди меня полчаса. Я тоже сейчас приеду... Работы до черта. Ладно?..

Солод снял халат, бросил на диван, едва не накрыв им Сороку. Надел костюм, макинтош и выбежал из комнаты. Прощаясь с Сорокой, сказал:

— Продумай это дело. Затем обсудим.

Когда он зашел в кабинет директора, Федор сидел за столом, просматривал какие-то бумаги. Воротник рубашки у него был расстегнут, узел галстука опущен ниже, чем обычно принято. Вытерев платком потное лицо, устало взглянул на Солода.

— Хорошо, что ты пришел. Садись. Это по твоей части. Нам надо искать другие материалы для упаковки листовой стали. Горовой звонил из больницы. Сотник обратил внимание... И правильно. Бракованный прокат нам самим нужен. Это же лом...

— Какие другие? — Неохотно спросил Солод, придвигая кресло ближе к столу. — Я не вижу других.

— Ну, например, прессованная бумага. Размеры у нас стандартные. Можно изготавливать прочные чехлы. Это будет защищать от коррозии.

— А кто же их будет производить?

— Поставим вопрос перед министерством. Я поручаю это дело тебе.

— Ну, что же, — уклончиво ответил Солод. — Выясню возможности. Свяжусь. Затем проинформирую.

Он закурил, прошелся по ковру, что покрывал почти весь пол.

— Ты очень устал, Федор Павлович. Не стоит тебе засиживаться.

— Не устал, а взволнован... Понимаешь, приходил Козлов. — Федор вышел из-за стола, сел на диван. — Он мне запомнился еще тогда, в первый раз... Запомнился своей укороченной ногой. И открытым взглядом. Я, между прочим, тогда подумал: такие, как он, были надежными друзьями на фронте. Лицо у него такое, что сразу веришь. А потом вдруг арестовывают. Враг. Это меня глубоко поразило.

— А ты думаешь, — перебил его Солод — у врага рожки на голове должны торчать? По лицу не суди...

— Да нет. Я не об этом... Ты его помнишь?

— Ну конечно. Он ко мне приходил.

— Помнишь, какая у него была шевелюра?.. А сейчас лысый. Постарел. И как тут не состариться?.. Ты шел на смерть за Родину, а тебя обвиняют в страшном — в измене. Ужасно! Только сейчас нам стала понятна вся мера мерзости этого урода Берии.

Федор подошел к окну. На шлаковой горе вспыхнуло; зарево разрослась, покрыло густым багрянцем полнеба. Выливали шлак. В свете зари еще четче вырисовывались контуры домен, высокие трубы мартенов, стоявших на равных расстояниях друг от друга, огромный корпус со стеклянной крышей — прокатный цех. Федор достал из папки листок, протянул Солоду.

— Вот его заявление. Оформляй.

Солод просмотрел заявление, положил его на стол перед Федором.

— Удивляюсь я тебе, дружище. — На лице Ивана Николаевича задрожала снисходительна улыбка. — До седин дожил, а все таким же сентиментальным и легкомысленным остался... Кому нужна эта поспешность?

Федор бессмысленно взглянул на Солода.

— Ты о чем?

— О заявлении Козлова. Уже и резолюция готова — «оформить». А со мной ты говорил?

— Я не предполагал твоего возражения... Разве ты против?

— Сядь. — Солод показал на кресло. Федор покорно сел, а Иван Николаевич продолжал: — Нельзя жить только минутными эмоциями. Разжалобил! Несчастный... Может, он действительно — жертва. Но учти — там тоже могла случиться ошибка, а ты сразу — «оформить». К народным ценностям приставляешь. Куда это годится?

Федор покраснел, порывался что-то сказать, но Солод не хотел и слушать. Он говорил о бдительности, о высокой ответственности перед государством за каждую народную копейку, за каждый гвоздь.

— Ты знаешь... — перебил его Федор. — Типичный случай перестраховки. Пойми — реабилитирован полностью!.. Нельзя издеваться над человеком. Он — солдат, инвалид войны. После войны такая моральная травма. В конце концов, он имеет право работать спокойно, как все.

— Имеет. Это ясно. Но не надо пороть горячку. Надо подумать.

— А что тут думать?.. Человек был оболган. Правда победила... Почему же ему не доверять?

Солод подошел к Голубенко, положил на плечо жилистую руку. Федор знал эту привычку Ивана — именно сейчас начнется самое главное.

— Слушай. Я всегда заботился о тебе. Может, даже для себя того бы не делал. И мне очень важно, как ты начнешь первые шаги на посту директора... Понимаешь? Дружба заключается в том, чтобы не позволить товарищу совершить ошибку. И ты должен мне довериться. Я вижу, что тобой сейчас руководит жалость к человеку, а не трезвый ум. Именно поэтому и предупреждаю... Учти это. Подумай...

Федор выпрямился, снял с плеча его руку.

— Я — не малолетний королевич, а ты — не регент. Мне не нужна эта мелочная опека.

Иван Николаевич отошел к самой двери, заложил руки за спину. В глазах появился злой, холодный блеск.

— А я вижу, что пока нужна! — Воскликнул он, нервно хрустя пальцами. — Не позволю! Какой угодно ценой... Даже...

Федор схватил Солода за борт пиджака.

— Что «даже»?.. Что ты хочешь сказать?

— Ты меня понял правильно.

— То есть?

— То есть сядь и подумай. И не горячись.

Солод взял его за плечи, как больного, посадил в кресло. И уже спокойнее добавил:

— Ну, перестань... Не ссориться же нам из-за какого-то Козлова. Кто он тебе?

— Солдат. Бывший солдат.

Голова Федора опускалась все ниже, как это всегда с ним бывало, когда он терял решительность. Солод нависал над ним, говорил на ухо:

— А я кто?.. А ты?.. Все мы солдаты. Поэтому и должны заботиться о бдительности. Знаем цену ротозейству.

Федор поднял голову, посмотрел в глаза Солоду.

— Скажи мне... Только честно. Почему тебе мешает Козлов?

— Не мешает. Пойми правильно. Просто боюсь неприятности.

— Это честно?

— Ну, что за вопрос?.. Конечно.

Федор протянул руку к столу, достал заявление.

— Как же быть? Исправлять неудобно... И потом, я же при нем подписал... заверил его.

— Подожди...

Иван Николаевич достал из письменных принадлежностей ластик, ловкими движениями стер резолюцию, написанную красным карандашом.

— Только бы и хлопот.

Федор склонился над бумагой, подумал, потом написал размашисто, с силой нажимая на карандаш — «отказать». Молча передал бумагу Солоду и, когда тот выходили из кабинета, грустно, укоризненно сказал:

— Плохо, что ты напоминаешь мне о...

— Да кто же напоминает?.. И не думал. Тебе показалось.

— Правда? — Быстрее переспросил Голубенко. — Возможно, действительно показалось. Ну, не беда. Устроится в другом месте. Объясни ему так, чтобы он ко мне не заходил. Стыдно...

Водитель догнал их у проходной. Федор шел сбоку, на некотором расстоянии от Солода. Когда фары машины осветили Ивана, Федор заметил, что от его фигуры падает двойная тень на побеленную стену заводской ограды. Тень раздваивалась, начиная с ног, расходилась острым углом, упиралась своим острием в землю. А когда свет фар упал на Федора, от него, как и от Солода, легли на стену две тени. Одна бледная, едва заметная, а другая выразительная, резко очерченная. "Что это? — Подумал Федор. — Может, так и в жизни? Человек с двойной тенью». Ему стало холодно от этой мысли. Втянув голову в плечи, сел рядом с шофером. Солод устроился на заднем сиденье.