Ветер в лицо

20 июня. Вчера на Днепре пел «Реве та стоне...» Коля сказал, что мне надо в консерваторию, а я даже не признался, что живу этими мечтами... Мол, пою так, для себя.

25 июня. Какое это счастье — быть учеником и другом Круглова! Теперь мне понятно, почему солдаты любимых командиров закрывали от пуль своим телом!.. Да, я готов умереть за него! Готов в огонь и в воду за Колькой!

10 июля. Вчера Коля рассказывал мне о комсомольском билете Зои Космодемьянской. Билет лежит под стеклом в Историческом музее на Красной площади. Коля хорошо запомнил его номер — 0236208. Билет завернут в клетчатую бумагу из школьной тетради. Как у меня.

Коля говорит, что Зоя на фотографии совсем не такая, какой ее рисуют. Лучше, потому что проще — больше похожа на наших заводских девушек. По его словам, она несколько напоминает Лизу Миронову... Может, это и не так, но хорошо, что ее можно представить, глядя на кого-то живого. Нам с Колей было по восемь лет, когда она погибла... Я всю жизнь буду помнить номера двух комсомольских билетов — свой и Зои!

13 июля. Я, кажется, все меньше и меньше думаю о консерватории...»

На этом записи в дневнике кончались. Зато через всю страницу было написано большими буквами:

«А этого, Николай, я тебе простить не могу!!!» Эта запись появилась в тот день, когда Сокол узнал о Колиной женитьбе. И дальше, тем же числом: «Густонька — очень симпатичная. Но какая-то дикая».

Густонька отложила дневник, с напускной строгостью посмотрела на Владимира, который лежал на застеленной зеленым одеялом кровати и читал «Далеко от Москвы».

— А этого, Владимир, я тебе простить не могу! — Низко опустив черные брови, воскликнула она.

— Это о Круглове, — спокойно поправил ее Владимир, отложив книгу.

— А я о себе... Разве я такая дикая?

— Вот что! — Засмеялся Владимир. — Конечно, дикая!

— Ну и ладно... Пусть дикая!

После шуток и поцелуев Густонька спросила серьезно, задумчиво:

— А матери написал о нашей женитьбе?

Владимир ответил не сразу. Поднялся с постели, расправил ладонями смятое одеяло, посмотрел на Густоньку.

— Нет еще...

— Почему? — В ее голосе прозвучала сдержанная настороженность.

— Понимаешь... Это значит, надо ей объяснить, почему я отказался от консерватории. А я так горячо ее уверял... Она привыкла к этой мысли. И я не хочу, чтобы она подумала: «Он не поехал учиться потому, что женился...»

— А может, действительно так?.. Володя! Ты не сомневайся. Я буду работать, а ты иди, учись... Разве нам много надо? Проживем...

Густонька сидела на стуле у окна, машинально перелистывая его дневник. Владимир подошел к ней, прижался щекой к ее волосам. Они пахли дождем и лесными травами. Будто карпатские ветры напоили его своим благоуханием на десятилетия...

— Нет... Это уже дело решенное. Я знаю, мама спросит: «А почему именно ты, сынок, не хочешь выйти в люди?..» Я напишу ей о том, что уже вышел в люди, потому что полюбил свой труд. Этого достаточно, чтобы называться человеком.

Владимир долго объяснял Густоньке, почему он принял решение навсегда остаться на заводе. Он говорил о том, что тогда, пожалуй, переоценил свои силы, есть намного талантливее его. И очень хорошо, что он своевременно это осознал. Потому что нет более несчастных и жалким людей, чем малоодаренные актеры, поэты, художники. Среди них есть много таких, которые могли бы быть полезными для общества в какой-то другой работе. Но, однажды совершив ошибку, они уже не могут ступить на правильную дорогу. Постепенно их душу разъедает зависть, они превращаются либо в маленьких спутников больших светил, окуривают эти светила фимиамом лести, чтобы как-то урвать себе хоть небольшой кусочек от их славы, или доживают в гордом одиночестве, считая себя непризнанными гениями. Нет, Владимира нисколько не привлекает такая карьера!.. Она далека от настоящего счастья!

— А может, ты испугался, что гора крутая перед тобой?.. Много сил надо, чтобы взойти на нее? Может, да, дорогой?..

Глаза Густоньки смотрели на него пристально, пытливо.

— Пойми, Густонька... Не потому. Просто не могу покинуть завод. Разве я могу любить кого-то другого, любя тебя?.. Так и с профессиями бывает.

— Я же дикая!

Зрачки карих глаз заиграли лукавыми искорками, как блестящие смородинки на фоне освещенных солнцем листьев. Пола халата упала с колена, обнажив крепкую, загорелую ногу. Для таких ног не страшна никакая крутизна — одолеют, дойдут до вершины!..

— Моя песня — это ты, Густонька!.. А матери я напишу. Мы поедем к ней... Она полюбит тебя. Обязательно полюбит!

На работу они выходили вместе, — тогда, когда солнце еще стояло за крышами и трубами завода и дым над заводом был прозрачный, густорозовый. Они поднимались по крутым железным ступеням под самую крышу мартеновского цеха, под его стеклянный свод. Владимир передавал Густоньку крановщице Марии Гливкой, а сам спускался вниз, где Коля Круглов принимал смену.

А Густонька заходила в стеклянную кабину мостового крана, следила за каждым движением своей молодой учительницы — девушки с пышными огненными волосами, непослушно выбивающимися из-под зеленой косынки.

Хотя Густонька привыкла к высоте с детства, в горах, но цеховая высота была особенной: внизу сновали паровозы с платформами, двигались завалочные и заправочные машины, у мартенов важно прохаживались сталевары, освещенные пламенем своих печей... А когда готовая сталь выливалась в ковш, стоящий за мартеновской печью, в литейном пролете, — до самого стеклянного небо цеха поднимались тысячи голубоватых искр, вверху разлетались на мелкие взрывающиеся частицы. И тогда возникала несравненная игра огненных красок, которую ни с чем нельзя сравнить, — только с огнями салютов...

Мостовой кран должен был поднимать над головами людей, над паровозами и платформами огромный ковш с растопленным чугуном, поднимать его туда, где он сейчас нужен, плавно переворачивать над висящим желобом, по которому тяжелые огненные струи выливаются в ванну печи.

У Густоньки сначала голова шла кругом. Ей страшно было смотреть вниз, в огненную пасть ковша, висевшего под ней на стальных тросах. Казалось, тросы не выдержат, порвутся, — и тогда десятки тонн полыхающей огнем лавы выльются на головы людей, спокойно работающих внизу, у мартенов.

— Не порвутся! — Смеялась Мария. — Не бойся. Не такие руки их сплетали, чтобы они вдруг порвались...

Как-то в кабину зашла Лиза. Эта девушка пришлась по душе Густоньке еще тогда, в комнате Олеси.

— Ну как? — Спросила она. — Не страшно?..

— Нет, — не совсем уверенно ответила Густонька.

Лиза, пожалуй, поняла, что девушка немного растеряна, ошеломлена. Но если уж сказала «нет», значит, уверена, что преодолеет страх перед необычной для нее техникой. Говорить с ней об этом — значит выражать недоверие к ее «нет», и она почувствует это недоверие.

Лиза постояла рядом с Густонькой, спросила о матери.

— Не захотела ехать со мной... Говорит, я еще сама на ноги не встала. И потом дом... От отца достался. Как же его бросить?

Девушка неловко улыбнулась. Кран катился над мартенами с резким, назойливым звоном. Лиза посмотрела вниз — и встретилась взглядом с Владимиром, что пристально следил за стеклянной кабиной, в которой из конца в конец на тысячетонных железных крыльях летала над цехом его горная песня — Густонька.

34

Казалось, во всем мире не было двух других людей, которые были бы счастливее Коли и Веры. Они гордились друг другом, ходили всегда вдвоем, останавливались на улице только для того, чтобы заглянуть друг другу в глаза. Теперь уже Вера не только говорила, но и сама верила, что для нее началась новая жизнь. Ее интересовала Колина работа, волновало и радовало уважение людей к нему.