Ветер в лицо

Нет, Кузьмичу никто так не кричал. Выйдя в коридор, он прислушался. Никто ни слова. Но даже в этом молчании Кузьмич чувствовал глухое недовольство.

Чем они недовольны? Почему они так неприветливо смотрят на Кузьмича?.. Это было Гордому еще не вполне ясно, но он остро чувствовал на себе недоброжелательные взгляды сталеваров. Он чувствовал их даже тогда, когда видел только угодливую улыбку кассира и ничего больше. Он чувствовал их на своем затылке, как холодные, острые прикосновения тонких стальных остриев.

Но вот Кузьмич услышал чей-то голос — кажется, Круглова:

— Сам же он о себе говорит, что в трусиках рекорды ставит...

Неудивительно, что его собственные грубоватые слова приобрели какое-то совершенно другое содержание. Что они теперь означали?.. Значит, его собственная острота пошла по заводу и теперь была направлена против него самого?

Кузьмич домой не пошел. Его что-то сдерживало. Что же, Кузьмич не знал. Может, ему просто хотелось поговорить с кем-то, узнать, за что товарищи по цеху так настороженно к нему относятся? Возможно...

Но вот вышли Круглов и Сокол. Они поклонились Кузьмичу сдержанно, холодновато и неторопливо пошли по шоссе.

Кузьмич ускорил шаги. Вскоре он догнал их и пошел рядом.

— Домой, ребята? — Спросил Кузьмич.

— Домой, — поднял на него удивленный взгляд Сокол.

— Пойдемте вместе.

Круглов не ответил. Он только посмотрел на Кузьмича своими серыми глазами, будто спрашивая: «И чего ты, старик, от нас хочешь? Разве нам с тобой по пути? »

Когда Круглов поворачивал к Гордому свое лицо, Кузьмич успел отметить, что веснушки сейчас почти не заметны. Теперь лицо Круглова было значительно моложе, почти детским. «Видимо, только весной солнце его так разрисовывает. Пока соловьи поют... А собственно, какое мне дело до его веснушек?» — Рассердился сам на себя Кузьмич.

Наконец он решился заговорить о том, что его больше всего волновало.

— Николай, о каких ты трусиках говорил?

— А вы разве слышали? — Смутился Круглов.

— Случайно. Скажи, Николай.

В голосе Кузьмича послышались жалобные, умоляющие нотки. Сокол посмотрел на Колю с молчаливым укором, а Круглову тоже сразу стало жалко старика. Он почувствовал, что настроение коллектива беспокоит, тревожит Гордого.

— Георгий Кузьмич, — розовея, как ученик, провинившийся перед своим классным руководителем, заговорил Круглов. — О каких трусиках? Так вы сами сказали, что рекордсменов в трусиках фотографируют. Ну, и пошло по заводу.

— Знаю, что я говорил, — недовольно сказал Кузьмич. — Но что это теперь значит?..

— А вот что, — серьезно и твердо ответил Круглов, словно это не он по-ученически краснел несколько секунд назад. — Вот что, Георгий Кузьмич. Я хоть в армии не был, а военную жизнь представляю. — Коля снова покраснел. — По книгам, конечно. Ну, например, так. Другим сталеварам лом дают только после того, как ваша печь обеспечена. Вы получаете порезанные рельсы, орудийные колеса, танковые траки. А другим идет металлическая стружка, и то с перебоями... А если уж ставить рекорды, то только на общих основаниях. Как это бывает в армии?.. Взводу поставлена ​​задача — пройти двадцать километров форсированным маршем. Нелегкая задача, как известно. И вот командир выпускает вперед одного бойца в трусиках и майке, а другие идут с полной боевой выкладкой... Ясно, что боец ​​в трусиках придет раньше. Но какой же это рекорд? И какая от этого польза взводу?..

Гордый смотрел на Круглова, часто моргая сморщенными веками. Ему вспомнился намек Доронина на спортивную форму.

— Вот, значит, что! Дожил на старости лет. — Веки его замигали чаще, голос звучал раздраженно, гневно. — А кто мне надел эти трусики?

Коля со всей прямотой своего нелицемерного характера, немного резковато, с упреком сказал:

— Злые языки говорят, что зятек...

Наверное, если бы сказали Гордому, что он сейчас не за труд свой получил, а украл в кассе завода пять тысяч рублей, это бы его так не возмутило и не обидело, как Колины слова. Сокол даже побледнел от волнения. Он в эти минуты почти ненавидел Колю. А Гордый готов был ухватиться своими шершавыми руками ему за шиворот.

— Как ты смеешь? — С глухой яростью воскликнул он.

— Вы у меня спрашиваете, я вам отвечаю, что люди о вас говорят, — спокойно, с достоинством ответил Круглов. — А вы не торопитесь и присмотритесь, что делается вокруг вас. У вас глаза зоркие, хоть и не молодые. А я, Георгий Кузьмич, никогда не поверю, что это делалось с вашего согласия. Я вас очень для этого уважаю. И учусь у вас. Если бы не было Гордого, не было бы и Круглова. Я об этом никогда не забываю. И другим не позволю забывать, что они — ваши ученики...

И вдруг Кузьмич как-то осунулся, плечи его опустились, пиджак с орденами и медалями стал слишком велик. Не сказав ни слова, медленными старческими шагами отошел он от ребят и пошел домой не по шоссе, а свернул на луговую дорогу.

Коля и Сокол грустно смотрели, как исчезает за ивами и осокорями его сгорбленная фигура. Глаза Сокола увлажнились. Он, казалось, готов был заплакать.

— Эх, Николай!.. Что ты наделал? Зачем было так оскорблять старика? Ну, говорят... Мало что могут сказать? Он со всех концов страны поздравительные письма получает, все его поздравляют. А мы ничего лучшего не могли придумать, как наговорить ему грубостей. Да он нам не в отцы — в деды годится... Разве не заслужено к нему такая слава пришла? Мало он у мартена простоял? Дай бог в конце человеческой жизни каждому такую ​​славу иметь. Тогда и старость не страшна, и с жизнью прощаться не жалко. Знаешь, что она не зря прожита...

Коля молчал. Возможно, он и сам уже пожалел, что погорячился, наговорил Кузьмичу лишнего. Такое с ним бывает — скажет что-то человеку, а потом через некоторое время самому станет стыдно за свои слова. Вздохнув, посмотрел на Владимира и тихо, грустно сказал:

— А ты думаешь, мне легко было говорить Гордому правду?.. Слишком для него колючая эта правда. Но он должен ее знать... Если бы вокруг меня шептались и мне никто не сказал, чем люди недовольны, я бы, наверное, на весь коллектив обиделся. Может, сначала обиделся бы и на того, кто сказал правду... Но потом... Ты знаешь, что бывает потом? Мы уже с тобой спорили, и мирились.

Возле общежития они с Владимиром попрощались. У Коли свидание. Два часа назад Лиза возле завода управления подошла к Коле и спросила:

— Ты вечером будешь работать?..

Она была одета в ту же розовую блузку, в которой Коля видел ее только один раз, когда они ходили в кино, и в ней она ему больше нравилась. Договорились встретиться вечером возле Дворца культуры и погулять где-то на днепровском берегу.

Коля с нетерпением и волнением подходил к Дворцу культуры. А когда он между двумя мраморными колоннами увидел Лизу, сердце его так стремительно забилось, словно оно вот-вот вырвется из груди. Коля казался сам себе невесомым, а ощутимым и значимым было только сердце. Сразу исчезла, выветрилась грусть, вызванная разговором с Гордым. Он ничего не видел перед собой и вокруг себя — только Лизу в розовой блузке, Лизу, которая весело, счастливо улыбалась ему.

Но едва подошел ближе, как ему показалось, что под колоннами стоит не Лиза, а ее сестра Вера...

— Молодец! Не опоздал, — сказала она, идя ему навстречу.

Нет, не может этого быть! Тем не менее как будто и голос не Лизин...

Она протянула ему руку. Рука нежная, гладкая. А у Лизы твердая, с маленькими бугорками мозолей.

— Вера! — Подавленно, растерянно воскликнул Круглов.

— Что с тобой? Уже двадцать два года — Вера...

Глаза у нее прищуренные, ресницы длинные, золотистые, губы играют веселой, задорной улыбкой. Как она похожа на Лизу! Только у нее, видимо, больше, чем у Лизы, колючих, пронизывающих искорок в глазах.

Коля выпустил ее руку, резко повернулся, глухо сказал:

— Плохие шутки!..

— Какие шутки? — Удивилась Вера. — Просто Лиза просила передать, что ее неожиданно вызвали на заседание бюро райкома. Вот и все. — Потом заливисто засмеялась. — Египетские фараоны убивали посланцев, которые приносили плохие вести. Может, и ты меня не помилуешь?..