Ветер в лицо

Федор понял — Валентина, очевидно, хотела ее забрать, сняла со стены, а потом передумала и повесила снова... Что это значит? То, что она колебалась в своем решении, только то, что она жалеет его, не хочет полностью вычеркнуть из памяти годы, прожитые с ним, его любовь, пусть украденную, запятнанную преступлением, но искреннюю?.. Как бы то ни было, но это свидетельствует о том, что ей нелегко было уйти из дома, где прошла ее молодость.

Когда Федор рассматривал фотографию, его рука нащупала на столе клочок бумаги. Едва взял его пальцами, что стали грубыми, одеревеневшими, как от мороза. Робко поднял к глазам и, затаив дыхание, сжавшись, как под обухом, что вот-вот опустится на голову, начал читать.

«Федор!

Мы с Олегом ушли от тебя навсегда. Он еще не способен всего понять, его судьбу пока что должна решать я. Позже он поймет и — я в этом уверена — одобрит мой поступок.

Ты украл сына у родного отца, ты лишил отца священной радости и наслаждения следить за ростом ребенка, за его первым шагом, первым словом, первой самостоятельно написанной буквой... Это то, чего не вернешь, не переживешь второй раз.

Я бы должна была ненавидеть тебя, но этого чувства во мне нет, я много лет прожила с тобой и знаю, что в тебе есть немало хорошего, благородного, высокого. Кроме того, я частично виновата сама... Поспешила. От всей души желаю тебе устроить свою жизнь так, чтобы на ней не было темных теней. Прощай!

Валентина».

Федор читал и снова перечитывал это письмо, написанное тщательным, округлым почерком, с четко поставленными точками и запятыми. Видимо, оно возникло не сразу, а несколько раз переписывалось Валентиной. Сначала Федор удивился, что ее приговор не вызвал у него никакой реакции. Ему даже показалось, что содержание этого короткого письма он знает давно, читает его не впервые. Разве Федор не пытался представить, что скажет Валентина, узнав правду?.. И он не раз представлял ее ответ именно таким.

Но вот он чувствует, как к горлу подкатывает липкий, холодный комок, как становится все труднее и труднее дышать. Сердце бьется отрывисто, то очень часто, то слишком медленно. Откуда-то до его слуха донеслось стрекотанье кузнечиков... Оно постепенно превращается в цоканье подков, а затем в тяжелые удары молота... Да нет, это просто звенит в ушах.

Вот, Федор, и кончилась твоя продолжительная борьба за счастье! Один клочок бумаги на твоем письменном столе порвал все надежды, поставил точку на длинной повести о том, как ты старался, обворовав других, осчастливить себя. А что дальше?.. Как жить? И стоит ли жить?..

В его воображении неожиданно возник образ милой, скромной Натали из «Тихого Дона», скорбной жены Григория Мелехова. До галлюцинации ярко представлялись ее безумные глаза, посиневшие губы, восковое лицо в ту минуту, когда она в полутемном сарае налегала молодой полной грудью на ржавое острие косы, чтобы покончить с мучениями неразделенной любви...

Федор напряг всю свою волю, чтобы прогнать этот страшный призрак, а он становился все ярче и приковывал к себе его внимание, гипнотизировал его...

Что-то надо делать, чтобы забыться. Например, поставить зеркало на письменном столе, развести мыло, побриться. Он, пожалуй, похож сейчас на пещерного человека каменного века...

Федор подошел к зеркалу. На него глянуло оттуда худое, покрытое серебристой щетиной лицо с тяжелыми мешками под красными от бессонницы глазами. Оно показалось Федору чужим, неприятным.

Вспомнились молодые орлы, которых он спас... Неба не хватает! Скрестились дороги. Не разойтись с Сотником.

Но вот Федор поймал себя на том, что он, украдкой от самого себя, рассматривает, где проходит сонная артерия... Сам ужаснулся своего взгляда, как ужаленный, отскочил от зеркала...

Дверь открылась, в кабинет зашел Кузьмич, бросил настороженный взгляд на Федора, дрожащего всем телом, молча сел на диван. Затем встал, подошел к нему.

— Ну?.. Снимай ботинки. Отоспись, как следует. Я сейчас пришлю сюда Марковну... Эх, полынь-трава... Сам же сталь делаешь, а характер...

После гнетущей паузы, не слыша своих слов, Федор ответил:

— Если стальную болванку поливать кислотой, она быстро заржавеет...

Он медленно начал успокаиваться, но руки еще дрожали, и Федор не знал, куда их спрятать от пристального взгляда Кузьмича. Кузьмич, доволен тем, что Федор вышел из состояния прострации, улыбнулся:

— Ничего, голубь сизый... ржавые болванки у нас тоже зря не пропадают. Мы их снова переплавляем на сталь. А как же иначе?.. Ну, разувайся и ложись. Остынь немного... Горишь весь.

Федор послушно, механически, как автомат, начал расшнуровывать мокрые, грязные ботинки, а Кузьмич ушел на кухню, чтобы намочить полотенце и положить ему на голову.

50

«Дорогой Виктор!

Попробую объяснить, почему я отказалась от встречи с тобой в день твоего отъезда.

Возможно, здесь несколько виновата моя мать. Когда я рассказала ей, почему ушла от Федора, она начала уговаривать меня немедленно бежать к тебе, задержать, просить, чтобы ты вернулся. Мол, сын у него растет. Разве можно отказаться от такого сына?

Я пыталась ее успокоить, говорила о том, что это сгоряча не решается, что мне надо подумать...

Но мать, как тебе известно, не послушалась — втайне от меня собралась и поехала к тебе в гостиницу. Затем появился ты... Это все было для меня неожиданно, я была морально не готова к разговору, растерялась и велела матери сказать, что меня нет дома. Бедная моя мама! Мне жалко было смотреть на нее в эти минуты...

А когда она, озадаченная и подавленная, вышла к тебе, чтобы выполнить мое поручение, я не выдержала, выглянула в окошко... И тут ты меня заметил. Я видела, как ты вздрогнул, нахмурился... А потом повернулся и ушел. Мне хотелось догнать тебя, вернуть, но я не осмелилась. И может, это лучше...

Потребовалось время, чтобы разобраться в чувствах. Ты пишешь, что тебе все ясно, — мы должны быть вместе... А мне это не сразу стало ясно. Я и сейчас в этом не до конца уверена...

В тот день, когда я решила уйти от Федора, мне казалось, что у меня никогда к нему не было никаких чувств, он заслуживает лишь ненависти, презрения... Но вот я узнала, что он тяжело заболел; сразу поняла, что я не равнодушна к Федоровой судьбе и к нему самому. Были минуты, когда я готова была вернуться к нему, все простить, забыть... Мне очень его жалко!

В моих колебаниях не последнее место занимали размышления о том, как бы сложилась наша жизнь, если бы мы с тобой окончательно решили жить вместе.

Подумай хорошо, — мы же сейчас совсем не те люди, какими знали друг друга в юности. И я уже не та, и ты не тот... Мы с тобой почти ровесники. Но я чувствую, что уже начинаю стареть. А ты внешне почти не изменился. Моя молодость прошла с другим. Разве морщины на моем лице не будут тебе всегда об этом напоминать?.. Разве тебе не будет больно от того, что ты меня знал молодой, сильной только те девять дней, которые мы прожили вместе на Урале?.. Ой, Виктор! Подумай об этом...

Сейчас, когда прошло полтора месяца, я твердо знаю, что с Федором наши дороги разошлись навсегда. Я теперь знаю, что в моей тревоге за него гораздо больше говорила многолетняя привычка, чем настоящее чувство... Как только я снова увидела его здоровым, моим сердцем завладел холодок отчуждения. Я где-то слышала, что от жалости до любви один шаг. Неправда! Там, где начинается жалость, любовь кончается...

Мне нужно было время, чтобы посмотреть на всех нас — на себя, на Федора, тебя, — со стороны.

Виктор! Я боюсь писать все, что чувствую. Боюсь потому, что уверенна пока что только в своих чувствах. О тебе я знаю только то, что ты мне написал. Я хочу, чтобы ты все продумал спокойно, несмотря на то, что думаю и чувствую я... Нет, я не буду обижена, если ты вдруг поймешь, что в твоей любви с годами ослабли крылья, она способна лишь на короткие трепыхания, а не на высокий полет, и напишешь мне об этом честно. Да, не буду обижена! Только честно... И именно этого я жду.