Страница 137 из 142
Рублев... ничего себе: гэбэшник - однофамилец монаха... странно, что здесь все Сидоровы, Николаевы, Ивановы... что это - псевдонимы?.. ни одной еврейской или иностранной фамилии...
Хоть и не бдим по ночам, но часами сидим с Рублевым: перед ним том сочиненных Соколовым протоколов, и теперь Рублев, как червь, копошится в них, сверяет мои подписи, "сказала - не сказала", "говорила - не говорила", "думала - не думала", "подразумевала - не подразумевала" - бессмыслица. Мне становится плохо, из-под земли появляется врач с лекарством, и тогда Рублев отпускает меня в камеру.
Камера в полдень - раскаленная сковорода, пекло, и мне разрешили в эти часы ложиться на прохладный пол. Только у Рублева в кабинете можно дышать, нет солнца, сквозняк, а если Рублева нет, то меня сажают в комнате перед его кабинетом, он начальник какого-то большого отдела, там сидят две женщины, очень корректные, которые делают вид, что меня в этой комнате нет...
Сколько же это будет длиться теперь: опять одиночка, опять все та же тюрьма, свобода - призрак, проплывающий мимо, не могу обнять детей, Алешу, одиноко... пустота...
- Татьяна Кирилловна, что с вами происходит, и дело не в сердце! Вы таете на глазах! Что я могу сделать, чем поддержать вас? Потерпите еще немного, вы столько терпели, я должен очистить вас от всего, дело ваше должно быть без сучка без задоринки, мало ли что может опять случиться, вы же не знаете, что это опять целый процесс, я должен найти свидетелей, сделать очные ставки...
Рублев зашагал по кабинету.
- Ваш учитель Охлопков знает вас с семнадцати лет, болеет, покрыт какой-то коростой, а когда я его попросил рассказать, какой вы были в семнадцать лет, он сказал, что "она уже тогда была с какими-то антисоветскими тенденциями", и это теперь, когда бояться уже нечего, когда и Русланова, и другие на свободе, и тогда я задал ему вопрос: "Зная это, вы не побоялись пригласить ее, уже взрослой, вторично в свой театр?" - он заволновался: "У меня не было героини, она яркая, нравится публике, ее любят".
...как в яблочко в тире, в самое сердце. Как же Охлопков смел так оболгать меня, никогда в жизни я с ним слова не сказала помимо работы, как же он посмотрит мне в глаза...
- А этот первый ваш режиссер кино - Садкович! Знаете, кем он стал?! Выяснилось, что он белорус, и теперь он министр культуры в Минске, хитрый, увертливый, осторожный - вертелся, боясь сказать и за вас, и против.
...зачем Рублеву копаться в моих семнадцати годах...
- Что, и очные ставки будут?
- К сожалению, я только боялся вам об этом сказать, огорчить вас!
...а я рада, я хочу знать, я должна знать все про человеческую подлость. И теперь я знаю, что своих профессиональных стукачей под кличками они не разоблачают, и с ними очных ставок быть не может, прибудут стукачи-непрофессионалы, которые за столом пили, ели, а возвратясь домой, писали доносы...
- Жаль, что умер Берсенев, он-то был настоящим царедворцем, он мог бы многое высветить - и кто вас не выпустил в Югославию, и кто лишил ордена, кто заставил вызвать из Вены на репетиции. Какие же все-таки у вас в искусстве и в литературе говнюки...
Рублев смутился.
...надо быть очень внимательной, чтобы не пропустить сказанное Рублевым между строк, недосказанное... умер Берсенев, он ведь совсем не старый...
- Не говоря уже о том, что до них не доберешься!.. Больны!.. Великие!..
...а как же мой Собольщиков-Самарин, если бы ему дали говорить, он ведь меня бы сравнил с Божьей матерью... что происходит с нашим поколением... откуда мы такие...
Жара спала. Легче. Приступы реже.
Рублев в упор спрашивает:
- Могли бы вы где-то на встрече Нового года поднять тост за всех, кто погибает в Сибири?
Я смутилась, прошептала:
- Могла.
- Где?
- Везде. Я всегда в эту ночь поднимала тост за тех, кто погибает в лагерях.
- А конкретно не могли бы вы припомнить о таком тосте на встрече Нового года под Веной, в Бадене в особняке маршала Конева?
...помню...
Отвечаю:
- Нет!
- Но могли бы в присутствии всего генералитета сказать его?
- Могла бы, не на весь зал, но соседям могла.
- Ну и характер же у вас, к нему еще и язык, и непокорность! Почему вы не слушались Горбатова, десять лет он старался сделать вас другой.
- Вы хотите, чтобы я была похожей на него, на них?
Молчит.
- Ну хотя бы на очных ставках не восстанавливайте сразу против себя.
Молчу.
- Так вот виновник торжества умирает в больнице в двадцать девять лет, это он написал об этом тосте, прямо там же в Бадене, и очная ставка с ним невозможна, а именно он необходим для этого протокола, это из-за него я мучаю вас здесь: он вот-вот должен был выписаться из больницы, но сегодня я говорил с главным врачом, и врач сказал, что он никогда уже из больницы не выйдет, и теперь я должен добиваться встречи со свидетелями, а свидетели - ваши поклонники, тогда генералы Желтов и Якубов-ский - Якубовский теперь маршал, на них-то у меня вся надежда, потому что они не признаются, что слышали тост, и не донесли, а тот подонок-жид в больнице, с наглым уродливым лицом, взял еще и псевдоним - и теперь он мой однофамилец. Вы помните такого Жоржа Рублева?
Я ахнула: это же я, я сама уговорила пригласить его и его соавтора Мишу на встречу Нового года; это же я сама пригласила их ехать со мной в машине, которую мне прислал маршал Конев, из Праги в Вену; это же я сама попросила маршала положить его в генеральский госпиталь, когда он в нашей катастрофе под Веной разбил себе лицо, так вот, значит, откуда протокол, составленный Соколовым о "кипучей и могучей", - это же я пригласила его с Мишей домой, по их просьбе, они принесли песни, написанные для моего исполнения; это же он выгуливал собаку Тамары Макаровой в Праге, афишировал дружбу с ней, а потом о ней сплетничал!
- А Миша Вершинин?
- Миша - порядочный человек и тоже сидит, и тоже по доносу Рублева.
Ну почему я опять доверяю этому Рублеву, у нас складываются почти человеческие отношения, верю ему, я верю, что он хочет вытащить меня отсюда, а если все опять не так... у него доброе лицо, довольно симпатичное, теплые глаза, не мог такой человек бить ремнем или мокрым жгутом по лицу, по глазам. Не мог.