Страница 10 из 20
Обещаю.
Королева начала меня избегать.
Ну как это обычно бывает: на переменах – важные разговоры с подружками; неожиданно много учебы навалилось – срочно нужно сдать курсовую; голова болит, в конце концов; грипп, простуда… заболела, да, заболела.
А что, нельзя заболеть?!
Нет ничего более унизительного и жалкого, чем отвергаемый любовник. Не отвергнутый, а отвергаемый. Вот эти две-три недели, месяц – максимум, когда еще на что-то надеешься, врешь сам себе. У нее плохое настроение – может, действительно заболела? Месячные, после месячных, перед месячными, читал же где-то, что бывает перед месячными или после… А сегодня дождь и перепады давления, возможно, она метеочувствительна? А на следующий день она, кажется, улыбнулась…
Ведь не все же потеряно! Не все, не все, не все?
Врешь сам себе – и знаешь, что врешь, но все равно врешь, потому что страшно признаться, лишить себя не только любви, но и призрачной надежды на любовь.
Зачем я себя обманывал, понимаю – от трусости.
Но зачем она обманывала меня?
Мы же так хотели честности оба, чтобы не как у других, чтобы по-другому…
Наверное, слишком свежо еще все было. Мы еще помнили запахи тел друг друга, тела еще хранили тепло рук, а руки узнали бы тела друг друга на ощупь из миллиарда.
Нельзя резко. Страшно.
Надо лгать.
Любовь рождается в честности, а умирает во лжи. И не один кто-то обманывает, а всегда оба.
И всегда – себя. Всегда…
На весенние каникулы она сказала, что едет к бабушке в Ростов. Я навязался провожать на вокзал.
– Попрощаемся в метро, – отрезала Королева. – Не люблю долгих проводов.
Я приехал к ней в Братеево.
Она ждала меня у подъезда с чемоданом. Поцеловались, я взял чемодан, и мы пошли к остановке автобуса. Чемодан казался подозрительно легким.
«Да черт с ним, – гнал я от себя подозрения. – Достал я ее уже своей ревностью».
Нам предстояли восхитительные полтора часа пути до вокзала. За весь прошлый месяц я не провел с ней столько времени. В полупустом автобусе удалось сесть рядом; улицу не было видно, окна покрывали красивые узоры инея.
Сорок минут в хрустальной дребезжащей коробочке – подходящий антураж для воссоединения влюбленных.
Я вижу пар у нее изо рта – значит, живая, дышит, не превратилась окончательно в Снежную королеву, значит, есть еще шансы…
Кладу руку на ее маленькую ладошку.
Сейчас, сейчас помиримся, сейчас я найду самые нужные и точные слова, и мы помиримся.
Несколько секунд она терпит мою руку, а потом отнимает ее и остервенело чешет нос ладошкой. Нос у нее неожиданно зачесался.
Ей мое прикосновение невыносимо. Я вижу, насколько невыносимо.
Едем молча, больше попыток сближения я не делаю. Боюсь окончательно все испортить. Надеюсь на метро: может быть, там? Там, по крайней мере, теплее…
В метро, когда молчать становится уже неприлично, отваживаюсь на второй заход. Где-то в районе «Автозаводской» рассказываю ей новый очень смешной анекдот. В конце концов, я ведь когда-то покорил ее своим остроумием! Я смогу, я сумею, я влюблю ее в себя заново – и все будет как прежде.
Она даже не улыбается, только морщится, как от зубной боли. Ей невыносимо, ей тяжело терпеть мое существование на земле, особенно когда я рядом.
Бесполезно, все бесполезно.
В голову приходит одна из первых моих взрослых мыслей. Девки смеются глупым шуткам кавалеров не потому, что они смешные, а потому, что кавалеры им приятны, ободряют они кавалеров таким образом. А если кавалер неприятен, то будь ты хоть Хазанов…
Я взрослею, я стремительно взрослею.
Мне не хочется, грустно все это. Молчу. Протестую молча. Я не согласен, это нечестно, мы так не договаривались!
Набравшись храбрости и злости, спрашиваю:
– Что случилось? Ты меня разлюбила? Тогда зачем?..
Сразу понимаю, что зря спросил: пока не спрашивал – надежда еще оставалась, а так…
Королева смотрит на меня, из ее глаз скатывается слезинка.
Интересно, кого она жалеет – себя или меня? Или нас?
Мы приехали на «Павелецкую», надо переходить на Кольцевую линию. Это спасает от разборок. Мы оба облегченно выдыхаем, она бормочет невнятно:
– Ничего не случилось, чувствую я себя плохо…
Знакомо: она в последний месяц все время чувствует себя плохо. И причина ее болезни я.
Мы двигаемся по длинному переходу.
Чемодан убивает меня своей легкостью, чуть из рук не вываливается от своей сучьей легкости.
Невыносимая легкость чемодана.
Все очевидно, отрицать реальность глупо. Не едет она ни в какой Ростов, поэтому и прощаться желает в метро, а не на вокзале, и чемодан легкий поэтому. Избавиться от меня хочет на время коротких каникул, а сама хахаля нового искать будет.
Или есть он у нее уже? Скорее всего, есть.
Сейчас скажу ей все. Нет, лучше не скажу, а раскрою чемодан и презрительно швырну пустой ящик к ее красивым ногам. Как бойцы Красной армии швыряли фашистские штандарты к Мавзолею на Параде Победы.
А уже после скажу:
– Бесчестная ты тварь, Королева. И не Королева, а шалава подзаборная. Не достойна ты меня. Иди к своим ханурикам, не ровня ты мне отныне.
Я набираю в грудь побольше воздуха, резко поднимаю чемодан вверх… Но сдуваюсь, как проколотая шина, и совсем на выдохе тоненько спрашиваю:
– А почему чемодан такой легкий?
Она молчит, она долго молчит.
Я не выдерживаю и бросаю ей соломинку, больше себе, чем ей:
– Наверное, у бабушки есть твоя одежда?
– Да, – быстро соглашается она, – в чемодане только белье.
Первая мысль: «А вдруг не врет?»
Вторая: «И слезинка у нее скатилась, не врет она…»
Третья: «Зачем такой большой чемодан для белья, могла бы и в сумку положить? Врет».
Четвертая: «Но ведь слезинка… Пятая, шестая, седьмая…»
Я прекращаю думать, тупо бреду за ней по переходу и презираю себя за мягкотелость.
Мы прощаемся на «Киевской» у эскалатора. Я наконец обнимаю ее, пытаюсь поцеловать в губы, она уворачивается, подставляет щеку. Я прижимаюсь к ее щеке, и мы стоим так… Долго. Минуту.
Хорошо так стоять, как будто она моя. Не хочу отпускать.
Не отпущу.
Вдруг я чувствую влагу на своем лице.
Это не я плачу, это она. И дрожит.
Становится очень жалко ее. Это же Королева, моя Королева, и она страдает. Врет мне и страдает. Зачем я держу эту трепыхающуюся птичку в кулаке, зачем мучаю и ее и себя?
Надо отпустить.
Но не отпускаю, шепчу ласково и мстительно на ухо:
– Ну что ты, что ты… Давай до поезда провожу?
– Нет! – срываясь на визг, орет Ира, вырывает у меня пустой чемодан и не оглядываясь бежит по эскалатору вверх.
Она задевает чемоданом мирно стоящих у перил пассажиров. Не замечает ничего, бежит очень быстро, становится маленькой и исчезает в ведущем к свету тоннеле.
А я остаюсь стоять в красивом сталинском подземелье.
В аду.
Я теперь знаю, какая в аду самая страшная пытка.
Не костры, не котлы кипящие – надежда. Надежда толкает меня в спину и шепчет: «Она в Ростов уехала, и ты домой езжай, все еще наладится».
А в грудь меня бьет железными кулачищами правда: «Стой дурак, стой на месте, сам увидишь – спустится она через пять минут и поедет к себе в Братеево!»
Меня корежит.
И уйти не могу, и остаться.
Мелко, как впавший в религиозный экстаз хасид, качаюсь вперед-назад. Вот моя стена плача, все, что осталось от нашей любви: станция метро «Киевская», уходящий вверх эскалатор…
Эскалатор плача.
Время идет, каждая секунда приближает финал.
Сейчас она спустится, сейчас, сейчас…
Мои колебания становятся резче – со стороны это, наверное, напоминает падучую или модный в то время брейк-данс. Какая-то добрая женщина трогает меня за руку, встревоженно спрашивает:
– Молодой человек, вам плохо?
– Что? – не разбираю я ее слов.
– Вам плохо? – повышает она голос.
Он тонет в шуме тормозящего на платформе поезда, но на этот раз я понимаю смысл сказанного.